Тишина. Выбор - Юрий Васильевич Бондарев
Голос Михеева срывался, звенел отчаянной, пронзительной ноткой; он снова вцепился Константину в плечо, стал трясти его, едва не плача. Молча Константин освободил плечо и сидел некоторое время, глядя в широкоскулое лицо Михеева. Тот тяжело задышал носом, подавшись к нему:
— Что? Ты что?
— Слушай, Илюша. — Константин с деланным спокойствием усмехнулся. — Тебе лечиться нужно, Илюша! У тебя, дружочек, нервы и излишне развитое воображение. — Константин засмеялся. — Ну вот смотри — похоже? — И, хорошо понимая неубедительность того, что делает, он нащупал в кармане железный ключ от квартиры, зажал в пальцах, как пистолет и, показывая, поднес к лицу Михеева. — Не похоже, Илюша?
— За дурака принимаешь? — крикнул Михеев. — Хитер ты, как аптекарь! Глаза у меня не на заднице. Ну ладно, поговорили, — добавил Михеев уже спокойнее: — Я в тюрьму не желаю. Я еще жить хочу. Я не как-нибудь, а чтобы все правильно. Поехал я, работать надо… Я отдельно поеду, ты отдельно… Вот так… не хочу я с тобой никаких делов иметь.
Михеев заерзал на сиденье, нажал дверцу, вынес ногу в бурке, неожиданно задержался, растерянно пощупал голову.
— Эх, стерва ты, из-за тебя шапку потерял. Двести пятьдесят монет как собаке под хвост!
— Слушай, Илюша, — сказал Константин. — Здесь я виноват. Возьми мою. Полезет — возьми. Я заеду домой за старой… Вот померь.
Он снял свою пыжиковую шапку, протянул Михееву, тот взял ее, некоторое время подозрительно помял мех, затем, вздыхая прерывисто, сказал:
— А что же ты думаешь — откажусь, что ль? Нашел дурака! Эх, связался я с тобой!.. — и вылез из машины.
Константин подождал, пока Михеев развернет «Победу» в переулке, после тронул машину и неторопливо повел ее, петляя по замоскворецким уличкам, в сторону Павелецкого вокзала. Он не знал, куда ему ехать сейчас: то ли к вокзалу — поджидать утренние поезда, то ли вот так ездить по этим переулкам, до конца продумать все, что случилось…
Не переставая падал снежок, замутняя пролеты улиц.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В конце сорок девятого года Константин перебрался в опустевшую квартиру Вохминцевых, вернее, перенес свои вещи со второго этажа на первый — так хотела Ася; и его освободившуюся холостяцкую «мансарду» немедленно заселили — через неделю комнату занял приятный и скромный одинокий человек, работавший инженером в главке.
Семейство Мукомоловых прошлым летом переехало в Кратово, недорого сняв там половину дачки. — поближе к русским пейзажам, — и лишь по праздникам оба бывали в Москве. Константин редко видел их; квартира стала нешумной, казалась просторной, но к этой тишине, к этому простору дома никак не могла привыкнуть Ася.
В новом этом состоянии женатого человека Константин жил, словно в полуяви. Иногда утром, просыпаясь и лежа в постели, он с осторожностью наблюдал за Асей, чуть-чуть приоткрыв веки. Она невесомо ходила вокруг стола, ставя к завтраку чашки, звеневшие каким-то прохладным звоном, и Константин, сдерживая дыхание, зажмуриваясь, испытывал странное чувство умиленности и вместе с тем праздничной новизны и почти не верил, что это она, Ася, его жена, двигается в комнате, шуршит одеждой, отводит волосы рукой и что-то делает рядом; и он не мог полностью представить, что может, разговаривать с Асей так, как никогда ни с кем не говорил, прикасаться к пей так, как никогда ни к кому не прикасался. Он вспоминал се стыдливость, ее неумело отвечающие губы, то, что было ночью, в ее закрытых глазах, в напряженной линии бровей было ожидание чего-то еще очень тайного, не совсем испытанного ею; и он слышал иногда еле уловимый голос ее, пугающий откровенностью вопроса: «А тебе обязательно это?»
Он молчал, боясь прикоснуться к ней в такие минуты, смотрел на ее стеснительно повернутое в сторону лицо, и нечто непонятное и горькое вырастало в нем. Когда же после такой ночи, проснувшись, он смотрел на нее, свежую, опрятно одетую и будто обновленную чистотой, знал: только что стояла в ванной под душем. И Константин тогда со смутной болью как бы вновь слышал в тишине ее слова, зная также: сейчас Ася не будет вспоминать, что говорила ночью, что она радостна ощущением своей утренней свободы. И он ревновал ее неизвестно к кому, не до конца понимал ее стремление по утрам забыть, отделаться от той, другой жизни, без которой она, как мнилось ему, могла обойтись и без которой не мог жить, любить ее, обойтись он.
Он всегда опасался открыть глаза утром и не увидеть Асю.
Тогда сразу портилось настроение, пустота комнат уныло пугала его. Он оглядывал ее вещи, учебники по медицине на столе, поясок на спинке стула, мохнатое влажное полотенце в ванной, которым она вытиралась. Насвистывая, бродил из комнаты в комнату, не находил себе дела.
Ему казалось, что он отвечал за каждую ее улыбку и ее молчание, за пришитую к его кожанке пуговицу, за растерянный подсчет денег перед стипендией, за ее слова: «Знаешь, я еще могу походить год в этом пальто — не беда. Медики вообще народ нефорсистый, правда, правда».
В сорок девятом году он намеренно завалил два экзамена в институте и без сожаления ушел с четвертого курса, устроился в таксомоторный парк — и был доволен этим. Он был уверен, что именно так переживет трудную полосу в своей жизни и в жизни Аси…
Константин пришел домой в одиннадцатом часу утра.
Привычная процедура конца смены: сдача путевки, мойка машины, разговор с кассиршей Валенькой — и он был свободен на сутки. Но он не торопился со сдачей путевки и денег, не торопился с мойкой машины — все делал, как обычно, шутя, но в то же время поглядывал на ворота гаража, поджидал машину Михеева, а ее не было.
Потом, потрепав по румяной щеке Валю, он сказал ей какую-то пошлость о коварстве румянца и легковесно поострил с заступающей сменой шоферов, сидя в курилке на скамье.
«Победы» Михеева не было.
Ждать дальше стало неудобно.
Константин вышел из парка, по обыкновению весело помахал Валеньке и не спеша направился за ворота.
Все настойчивее падал снег. Он уже валил крупными хлопьями, приглушал звуки, движение на улице. Обросшие снегом трамваи — мохнато залеплены номера, стекла — медленно наползали на перекрестки и беспрерывно звенели; вместе с ними побеленные до дуг троллейбусы пробивались сквозь снегопад. Неясными тенями скользили фигуры прохожих.
Снег остужал лицо, пахло пресной и горьковатой свежестью, но было тяжело дышать, как в воде, давило на уши.
«Михеев, — думал он под толчки своих шагов. —
