Молчание Шахерезады - Дефне Суман
– Малиста[96].
– Я слышала, что – хоть это и маловероятно… что если турки все же войдут в Смирну, британцы нас защитят, это правда?
Такого вопроса Авинаш не ожидал. Панайота спросила это лишь затем, чтобы привлечь его внимание, однако стоило задать этот вопрос, как на глаза навернулись слезы. Значит, она в глубине души боялась этой немыслимо страшной вероятности, что турки захватят Смирну. Авинаш убрал часы в карман жилета, вздохнул и наклонился к Панайоте, касаясь лбом полей ее шляпы. От индийца пахло заморскими пряностями и чем-то еще.
– Панайота, скажите мне, у вас есть родственники в Греции?
Панайота нагнула голову, будто горлица, прислушивающаяся к далеким звукам.
– Откуда у нас родственники в Греции? Ни мать, ни отец, ни дедушка с бабушкой ни разу в жизни в Греции не бывали. Мы родились здесь. Вы прибыли издалека, конечно, вы этого не знаете. Наш дом здесь, в Микразии[97].
– А на островах? На островах есть у вас кто-нибудь? На Хиосе, на Лесбосе?
Девушка посмотрела на Авинаша как на умалишенного.
– Нет, господин Пиллаи. Да и с какой стати им там быть? Мы же не переселенцы с Хиоса, у нас ни в Греции, ни на островах родни нет. Мы – подданные Османской империи. Мои бабушка с дедушкой переселились из Кайсери в Чешме. А родители после свадьбы переехали в Смирну. У отца здесь бакалейная лавка. Его зовут Продрамакис Ягджиоглу. В нашем районе бакалейщика Акиса все знают.
Не получив от Авинаша ответа, она продолжила:
– Скоро Смирну присоединят к Греции. Так обещали англичане. Они подписали в Лондоне договор. Разве не так?
Авинаша охватило чувство, что он давно знает эту девушку, будто видел ее во сне каждую ночь. Ему захотелось обнять ее и защитить. Немного поодаль от них, на пристани, на корабли грузили табак, и паром с пристани Корделио шел к маленькому деревянному причалу компании «Хамидие». Скоро должны были пойти лицеисты из Омириона. Услышав гудок парома, Панайота очнулась, ее невидящий взгляд смягчился, и гнев уступил место страху, тень которого исказила лицо. Она смотрела на стоящего перед ней мужчину с мольбой в глазах.
Авинаш снял с девушки шляпу и приблизился к ее уху. Его волосы щекотали Панайоте шею, и она вновь почувствовала аромат заморских пряностей. Ставрос и Павло так не пахли. Аромат был свежим и сильным, не соленым и не смолистым. С каждым вдохом у Панайоты внизу живота росло сладостное, горячее облако. Смущенная, она пыталась отодвинуться, но, услышав, что ей прошептал мужчина на ухо, остолбенела.
– Если хочешь защитить себя и свою семью, милая Панайота, мой тебе совет: уезжайте в Грецию, пока турки не заняли Смирну. Все, что не сможете увезти с собой, распродайте, а все, что сочтете нужным, берите с собой и уезжайте. Начните в Греции новую жизнь. Не уедете – вам останется лишь уповать на Всевышнего. Кроме Него, больше никто вас не защитит.
Горячее дыхание на шее Панайоты отозвалось огнем в животе. Авинаш, словно отец, собирающий ребенка в школу, заботливо надел на девушку шляпу и, завернув за желтое здание отеля «Кремер Палас», исчез из виду.
План спасения
После той встречи Панайота целую неделю не спускалась на набережную. По утрам, закутавшись в вязаную шаль, она бегала на Фасулу за покупками по поручению Катины и быстро возвращалась домой. Потом ускользала на балкон и сидела там на диване, пока не приходило время идти в школу. Катина списывала отстраненность дочери на ссору с Павло. Решив, что дочери просто нужен предлог, чтобы поговорить с лейтенантом и помириться, она отправляла Панайоту на рынок, даже когда дома было все что нужно. То скажет ей: «Пойдешь на Фасулу – в мясную лавку зайди, купи окку[98] печени, да скажи, чтобы потоньше нарезали», то велит: «Погуляй-ка на площади, пока в пекарне хлеб не испечется, купишь нам горячий», то придумает еще что-то, чтобы дочь подольше оставалась на улице. Но Панайоту ничего не радовало. Щеки ее утратили румянец, лицо стало пепельно-серым.
Поход вместе с Павло в театр в пятницу вечером тоску девушки не развеял, зато окончательно развеял надежды Катины: на следующее утро дочь выглядела еще более бледной и слабой. Панайота вновь безропотно отправилась на рынок, а когда вернулась домой с корзиной, полной продуктов, ушла на балкон, свернулась там на диване клубочком, словно кошка у камина, и, теребя подбородок, уставилась на крыши домов напротив.
Найдите способ перебраться в Грецию и уносите отсюда ноги. И уповайте на помощь Всевышнего. Кроме Него, больше никто вас не защитит…
Панайота всю неделю постоянно думала о словах того странного индуса – дома, в школе, на улице, в театре рядом с Павло (в кино их отец не пустил). Этот Пиллаи ясно дал понять, что, если армия Мустафы Кемаля войдет в Смирну, англичане защищать христианское население не станут.
Разве такое возможно?
Нет, нет. Быть того не может.
Те офицеры, вышедшие из «Кремера» с расфуфыренными девицами, были более чем уверены в том, что стоящие в заливе британские линкоры защитят город. Они сказали – если нужно, разбомбим турок с моря. Но кто больше знал о судьбе Смирны – они или индус из консульства? Несколько дней Панайота не смыкала по ночам глаз от страха и тревоги, глодавшей ее изнутри; в кофейнях, на площади, в лавке – всюду она прислушивалась к новостям с фронта.
И в этих новостях не было ничего обнадеживающего.
Панайота впервые повстречала Авинаша в марте тысяча девятьсот двадцать второго года. Две армии разошлись по разные концы плато у Эскишехира и ждали, пока союзники, сидевшие в городах, далеко от фронта, решат их судьбу. Вслед за итальянцами увели свои войска из Анатолии и французы. А британцы, в чьих руках был Стамбул, уже даже не заикались о том, чтобы присоединить Измир к Греции. Часть греческих солдат, устав от войны, бежала обратно на материк. Король Константин, и так уже давно терзаемый болезнью, после битвы при Сакарье был совершенно раздавлен и физически, и морально, а потому вернулся в Афины. Ходили слухи о том, что проигравшего битву генерала Папуласа отправят в отставку, а его место займет начальник греческого генштаба Дусманис. Вести с фронта неизменно были печальными и тревожными.
В то утро, когда Авинаш разговаривал с Панайотой возле отеля, британскую разведку взбудоражила последняя телеграмма Черчилля. В депеше, переданной из Каира министром по делам колоний,
