Пророки - Роберт Джонс-младший
В определенном смысле лошади защищали довольно надежно. Бежали они ровно, ритмично, коляска плавно покачивалась, и сидящие в ней Пол, Рут, Тимоти, а иногда и Джеймс начинали задремывать. Пол, нахмурившись, сворачивался калачиком. Рут отключалась с тоскливой улыбкой на губах. Тимоти, засыпая, ронял с колен альбом для рисования. Джеймс же даже во сне не выпускал из рук ружья.
Когда же коляска въезжала на земли Пустоши, все они, казалось, досадовали, что поездка уже окончилась. Будто здесь, на плантации, им никогда не удавалось как следует отдохнуть. Самовлюбленные кретины! Как смели они думать, что то, чем они тут занимаются, можно назвать работой? Что им за нее полагается отдых? И это в то время, как они (мы?), черномазые, — иногда он охотно употреблял это слово, а иногда нет — так сбивают в кровь руки, что даже обниматься больно.
Адаму, как и всем остальным, приходилось таскать на себе эту ношу, освободиться от которой не представлялось возможным. А потому он просто распрягал лошадей, нежно гладил их по мордам и всегда задавал один и тот же вопрос:
— Кушать хотите?
Потом он отводил их к хлеву и старался выгадать минутку, чтобы выпить сладкой воды с Исайей и Самуэлем.
Никак он в толк взять не мог, с чего тут поднимать шум. Распускать слухи, которые того и гляди дойдут до Галифаксов. «Ну, допустим, любятся они под покровом ночи, кому какое дело? Разве не все тут стараются хоть чем-то отвлечься, чтобы пережить еще один день? Нельзя же ожидать, чтобы люди трудились как проклятые, а в ответ видели одни лишь горести. Даже черномазым нужна передышка. Не то…»
Не то — что? Адам отлично понимал, что лучше эту фразу пока не заканчивать. Это единственный способ однажды победить.
Они зачерпывали из ведра сладкую воду, передавали друг другу ковш и отвлекались только на то, чтобы отщипнуть кусочек от кукурузного хлеба, который Мэгги успела занести в хлев. Всегда она относилась к этим мальчишкам как к сыновьям, так и норовила стащить для них что-нибудь вкусное, думала, что никто ничего не замечает. Адам же полагал, что ее до сих пор за это не наказали только потому, что для тубабов такое мало чем отличалось от подачек собакам. Чем лучше Исайя с Самуэлем питались, тем они становились крепче. Их блестящие от пота тела поражали развитой мускулатурой. Только по лицам и можно было понять, что, в сущности, они совсем еще мальчишки.
— Каково это, — однажды негромко спросил Адам, прекрасно понимая, что точного ответа не получит, — когда у тебя кто-то есть?
Самуэль поморщился, Исайя же выпятил грудь.
— Да словно так и должно быть, — ответил он.
Самуэль пальцами ноги прочертил на земле дугу.
— Не боязно вам, что вас могут разлучить?
Адам не придумал, как деликатнее сформулировать свой вопрос. Однако посчитал, что парни оценят его прямоту. Она подчеркивала, что связь их — свершившийся факт, а не вставшая на пути проблема.
— Боязно? — глянул на него Самуэль. — Не, не боязно. Тут другое.
— Какое другое?
Самуэль только хмыкнул. И Адам понял — это он намекает, что им все это неважно. Им всего хватает. Боже всемогущий, хватает! Но как? Почему им не хочется большего? Больше любви, больше жизни, больше времени?
От Адама не укрылось, как сильно он отличается от Исайи с Самуэлем. Начать хоть с цвета кожи. У одного из них она была цвета тьмы, царящей в пещере, куда никто никогда не заходил с лампой. У другого — цвета беззвездной ночи. Его же собственная смахивала на ночь звездную и вовсе не накрытую небом. Все трое такие разные, а все же кое-что их объединяет: общая беда, место жительства и форма губ — крупных, толстых. И хоть губы у Адама были розовее, все равно они выдавали его с головой.
Бывало, он смачивал волосы водой и зачесывал их назад, и тогда тубабские женщины засматривались на него как на потенциального кавалера. Пока, приглядевшись, не замечали эти преступные губы. И сделать тут ничего было нельзя, разве что прикусить их посильнее. Но рано или поздно приходилось заговорить, и губы тут же вылезали на всеобщее обозрение. Раз его удавалось вычислить женщинам, значит, охотников за головами и линчевателей уж точно не проведешь. Проклятые губы выдавали его с самого рождения.
Что ж, по крайней мере, благодаря им он знал, что и у матери его губы тоже были правдивы. Однако правда привлекала внимание, и обычно для говорившего это плохо заканчивалось. Его и к Исайе с Самуэлем тянуло оттого, что там, в хлеву, они жили в тени правды, раздражавшей всех, кто привык ко лжи. Они так плотно вросли друг в друга, что Адаму и приятно, и больно было на это смотреть.
Суждено ли и ему когда-нибудь найти человека, с которым можно будет остаться? Не то чтобы у него никогда не было женщины. Были, конечно, он даже влюблен бывал раз или два. Но никак не мог смириться с отсутствием выбора. На женских лицах он читал то же самое. Нежелание изнуряло их так, что Адам едва сдерживал слезы. Впрочем, делать дело это ему не мешало — ни под угрозой порки, ни просто так.
А Исайе с Самуэлем он завидовал. От них так и шпарило искренним желанием. Оно смягчало их слова, даже резкие, придавало изящества движениям, особенно когда они прикасались друг к другу. А когда они смотрели друг другу в глаза, в обоих что-то раскрывалось, как бы ни пытался противиться этому Самуэль. Каждый жест рождался из свободного желания, и наблюдать за этим было счастьем! Счастьем, которое Адам мог повсюду таскать с собой и однажды унести в могилу. И неважно, где его похоронят, если похоронят вообще — куда вероятнее было предположить, что его повесят, а тело после подожгут и разорвут на части, — воспылает он оттого, что видел,
