На санях - Борис Акунин
А человеку, который знает, что прожил жизнь бессмысленно, или скверно, и перед смертью мучается тем, что сделал — или чего не сделал, я скажу вот что. Сколько времени у тебя ни осталось, это все равно немало. Потому что в сутках 1440 минут.
Времени вполне достаточно, чтобы уйти красиво. Даже если всё прежнее было безобразно.
Вот идея книги, которую я уже не напишу. Не художественной, а исторической. Про финал людей, которые грешно, некрасиво или даже преступно жили, но красиво ушли — и такими остались в памяти. Английский король Карл Первый, благородно поведший себя перед казнью. Седая Мария Антуанетта, поднявшаяся на эшафот с высоко поднятой головой.
Уходить надо по-королевски. Как Исидор Страусс, американский торгаш, миллионер, при крушении «Титаника» отказавшийся занять место в лодке, потому что на борту остаются женщины и дети. Исидор и его жена Ида, обычная светская дамочка, не пожелавшая спасаться без мужа.
Сделай подарок себе и тем, кто остается. Уйди не вниз, на дно, а вверх, в небо.
Еще одно.
Я виноват перед Марком. Я перестал провоцировать его, перестал разжигать враждебность ко мне. Потому что жалею себя, очень уж это неприятно. Но нужно думать о нем. Он по природе добр и незлопамятен, он перестал смотреть на меня с ненавистью. Это плохо. Времени остается всего ничего. Обязательно, прямо сегодня вечером, устрою ему какую-нибудь отвратительную сцену.
А ты, Тина, дай ему прочесть мой дневник, когда пройдет время и ты решишь, что уже можно.
Только сейчас до меня дошло, что Марик однажды тоже прочтет эти записи.
Если так, прости меня, милый, прости. Я был такой гадиной, потому что очень за тебя боялся.
FELIX JUSTINA
— Зачем так роскошествовать? Отлично бы доехали на метро, — сказала Тина ворчливым голосом, но не смогла сдержать улыбки.
Муж уже открывал дверцу такси с табличкой «Заказано» на ветровом стекле.
— Карета подана, ясновельможная пани. Проше садиться.
С поклоном приподнял шапку.
— Совсем ты меня в последнее время разбаловал.
Садясь, она чмокнула его в щеку.
Марат обошел машину, тоже сел. Тронулись.
— Как прошла лекция, пани профессор?
— Чего это тебя сегодня на Польшу повело? Персонаж какой-нибудь в романе?
— Да, я переделываю главу про польское восстание 1863 года… — Он задумчиво покачал головой. — Ты так хорошо меня знаешь. Читаешь, как открытую книгу.
Вроде как удивился этому или даже встревожился. Смешной.
— Да, читаю. И мне эта книга очень нравится. Она из тех, которые никогда не надоедают. И не заканчиваются.
— Так что лекция? — спросил он, отвернувшись.
Такси набирало скорость, но ход был ровный, мягкий. Казалось, автомобиль стоит на месте, это уличные фонари, дома, редкие прохожие разгоняются и бегут навстречу. Тина тоже стала смотреть на вечерний город. Профиль мужа на ярком фоне казался будто вырезанным из черной бумаги. Похудел и стал похож на Марка Антония со знаменитой серебряной тетрадрахмы, где на другой стороне отчеканено лицо Клеопатры, подумала она. Первый муж был Антон Маркович, второй похож на Марка Антония. Только вот я совсем не Клеопатра.
— Не знаю. Наверное, неплохо. Даже хорошо. Судя по тому, что слушателей меньше не становится, им интересно. Это ведь не студенты, которые обязаны посещать занятия. Но честно тебе скажу: я читаю этот курс не для публики, а для себя. Со студентами ты связана программой, необходимо внедрить им в головы достаточную сумму знаний, чтобы они сдали экзамен. А здесь я восхитительно свободна. И делюсь не знаниями, а… любовью. Моей любовью к античности.
— Надо переименовать общество «Знание» в общество «Любовь».
Он снова смотрел на нее. Лица было почти не видно, только поблескивали очки, но Тина знала, почувствовала по голосу, что муж ею любуется. Это было, наверное, самое приятное ощущение на свете. Марат теперь часто на нее так смотрел. В безымянном трактате раннеимперского периода «De natura senescentis»46 сказано, что мужчина к пятидесяти годам становится мягче и женственней, а женщина, наоборот, тверже и мужественней, ибо оба пола движутся навстречу друг другу. Когда-то она переводила это сочинение для Антона, с листа.
— Это и есть главная любовь твоей жизни? — шутливо спросил Марат, и она вздрогнула, но он прибавил: — Античность?
— Не смейся, но для меня римский мир — как воспоминание об утраченном рае, — ответила она серьезно. Ей хотелось говорить, не могла остановиться после лекции. — Современные люди плохо себе представляют, какая это была высокоразвитая цивилизация. Многоэтажные дома, водопровод и канализация, почти поголовная грамотность свободных граждан, поразительный уровень искусства и культуры, юридический кодекс, школы. Конечно, хватало и плохого, несправедливого — то же рабовладение, но по сравнению с глухим и диким мраком, в который Европа погрузилась после падения империи, это была настоящая Felix Arcadia47. И ностальгия по ней длилась целую тысячу лет, до самого Ренессанса. Собственно, сохранилась и потом…
Марат уже не улыбался, слушал внимательно.
— Для меня гибель античности — это как… как экзамен, который человечество провалило и из-за этого было изгнано из света во тьму. И раз это однажды уже случилось, значит, такое может повториться. Собственно и повторилось, совсем недавно, в девятьсот четырнадцатом году. Цивилизация, правда, оправилась, отделалась гигантским кровопусканием, но ничему не научилась. Людям кажется, что прогресс гарантирован, а ведь это совсем не факт. Если бы Петронию Арбитру сказали, что через пятьсот лет средь заросших бурьяном руин Колизея будут пастись козы, он воскликнул бы: «Non credo!» Вот представь себе, — она показала на высотный дом, они ехали через Площадь Восстания, — что через пятьсот лет этот небоскреб превратится в груду мусора, и наши потомки будут ползать по этому кургану, чтобы откопать полезную для примитивного хозяйства железку…
— Мы с тобой живем не через пятьсот лет, а здесь и сейчас, — пожал плечами Марат. — И каждый миг для нас, когда мы вместе, драгоценен. Только так имеет смысл относиться к жизни. А что будет и чего не будет…
— Я всегда подозревала, что ты эпикуреец, — с осуждением сказала Тина. — Эпикурово «Живи неприметно» — апология безответственности. От нее и гибнут цивилизации.
Вместо того, чтобы спорить, Марат наклонился и звонко ее поцеловал.
— Это дзэн-буддистский ответ на твои западнические квадратные умопостроения. Слышала чмоканье? Оно и есть жизнь.
— Да ну тебя. С ним серьезно, а он…
Но
