Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Она этого не сказала и быстро стала надевать перед зеркалом шляпку, а тонкие пальцы ее дрожали и не могли завязать лент.
Черемисов стоял от Ольги шагах в трех и глядел на нее с безотчетной, беззаветной страстью. Жуткое, радостное, впервые испытываемое, молодое, свежее чувство охватило все его существо. Он не рассуждал, он только чувствовал, что любит эту девушку, стоящую подле, любит ее всю, как она есть: ее строгий профиль, ее дрожащую руку, ее голос, всякое ее движение, ее шляпку, ее платье. Он точно опьянел от какого-то неожиданного счастья. Ольга обернулась, а он, не обращая внимания, по-прежнему глядел на нее. И она улыбалась под этим взглядом, улыбалась смущенная и, казалось, ждала чего-то… ждала заветного слова. Еще секунда — и Черемисов бросился бы к ней, сказал бы это слово, но какой-то внутренний голос точно резанул его слух: «К чему, зачем?»
Он пересилил себя и, крепко пожимая Ольгину руку, прошептал:
— Прощайте, Ольга Николаевна… Желаю вам всего хорошего… Славная вы девушка…
— Прощайте… Я ведь…
Она не могла досказать: слезы душили ее, а лицо было бледно и строго.
— Прощайте… я никогда не забуду нашей встречи, — шепнула она и быстро вышла из комнаты.
Черемисов был в каком-то угаре. Он хотел было броситься за нею.
«Сантименты! — оборвал он себя. — Такому шатуну не полагается счастья!» — угрюмо улыбнулся Глеб и, отворив окно, заглянул на улицу. В переулке было темно, дождь лил как из ведра. Стройная фигура Ольги показалась темным пятном против его окна и быстро удалялась.
Он глядел на эту фигуру, и тоска, безотчетная тоска сжимала его сердце. Ему хотелось плакать. И в эту минуту вспомнил он всю свою прошлую жизнь, вспомнил свои скитания, а сердце так и билось, а чувство так и прорывалось. Он на секунду зажмурил глаза, приложил руку к сердцу, точно она могла остановить его биение, и вдруг крикнул каким-то отчаянным, страстным голосом:
— Ольга Николаевна… Ольга… вернитесь!..
Фигура остановилась и быстро повернула назад. Еще несколько мгновений — и Ольга была в комнате.
— Ведь я люблю вас! — бросился к ней Черемисов. — Разве вы не видите?
Ольга вздрогнула и протянула ему руки.
— А я разве нет? — шепнула она едва слышно.
Он усадил ее, целовал ее глаза, ее руки, ее волосы. Оба сперва молчали. Обоим было слишком хорошо от полноты счастья, чтоб говорить.
Так просидели они и перекидывались какими-то обрывками фраз, полусловами, имевшими для них смысл и значение… А время летело. Они еще не успели ничего решить.
— Пора! — заметил Глеб. — Идите, я провожу вас.
— Пора! — печально проговорила Ольга. Они вместе вышли.
— Смотрите, пишите чаще, мой милый.
— А если писать нельзя будет?
— Я ждать буду, а там устану ждать и приеду в Петербург. Вы ведь сумеете дать о себе весточку. А пока я буду терпеть… ведь счастье тоже дается нелегко.
— И вы не пожалеете о прошлой жизни?
— К чему загадывать, к чему сомневаться? Нам так хорошо! Мне кажется, я ни о чем старом жалеть не буду.
— А разрыв с отцом, с матерью!
— Как мне ни жаль, а придется и без их согласия быть женой любимого человека…
— Ну, прощайте, Ольга! — оказал Глеб, когда они подошли к дому. — Ждите от меня письма, а до тех пор ничего не говорите дома.
— Подайте о себе весточку, скорей подайте… Прощайте, желанный мой, милый мой!
Они крепко пожали друг другу руки и расстались.
Глеб возвращался домой и был так счастлив, так счастлив, что совершенно забыл, что сегодня ночью он должен ехать в Петербург, а что там ждет его — об этом он забыл и думать. Промокший, иззябший и счастливый пришел он домой и застал своего невольного спутника.
— Вы готовы?
— Готов. Едем! — весело проговорил Глеб.
Они поехали на вокзал, а его спутник недоумевал, чему радуется этот молодой человек, с которым он едет в Петербург.
Уж пробил первый звонок, как к Черемисову быстро подошли Крутовские.
— Черемисов, вы на меня не сердитесь? — заговорил, протягивая руку, Крутовской. — Если сердитесь, то простите и будьте старым приятелем, по-прежнему. Я кругом виноват: черт знает что набрехал тогда, а вы… я ведь знаю, все знаю, что вы для меня сделали… Вы хоть и скрывали, а ведь бабы не смогли не разболтать. Вы не сердитесь?
Он остановился. На глазах его блестели слезы.
Черемисов крепко пожал ему руку и поздоровался с Людмилой Николаевной.
— Глупое, гнусное самолюбьишко — враг мой, а я ведь давно хотел объясниться с вами — сейчас же после этой глупой истории, в которой я, ради красного словца, наговорил вам черт знает чего…
— Оба мы виноваты, Крутовской: оба мы поступили, как дети, глупые, неразумные дети…
— А ведь прав-то я оказался насчет либерала Стрекалова: вышло по-моему, добродетель в лице этого жирного прохвоста торжествует, а порок в лице вашем наказуется! — усмехнулся Крутовской.
— Вы правы. Не по мне вышла роль мудрого змия и пригодна ли она? И не такие они бараны, как мечтал я.
— И, значит, опять в путь-дорогу? — искоса поглядев на Глебова спутника, улыбался Крутовской. — По крайней мере не скучно: в приятном обществе…
Глеб засмеялся.
— Так же, как и мы с Людой и домочадцами! — захохотал Крутовской.
— А вас куда бог несет?
— Отправляемся, Черемисов, из этих благодатных стран в страны еще более благодатные. Завтра едем в Захолустье. Говорят, там сливы, арбузы и дыни нипочем, — значит, жить еще можно! — смеялся Крутовской.
— Статьи доехали?
— Доехали… Зато ж и испортил я им крови, вот как допек! Да, Черемисов, времена нынче такие, что нашему брату надо всегда быть готовым к путешествию. Сегодня здесь, а завтра там, где и быть никогда не мечтал. Судьба меня наказывает за то, что отроком я плохо знал географию, зато теперь я географию России изучил в подробности. Люда знает это — быстро уложилась, и с каким удовольствием укладывалась. Признаться, и я рад уехать: надоело мне Грязнополье — всякую рожу тут уж узнал, и все эти рожи надоели. Авось в Захолустье рожи интересней встретишь, хотя и плоха на это надежда.
Пробил второй звонок.
— Прощайте, Черемисов, прощайте! — обнимались приятели. — Еще бог даст встретимся, не на севере, так на юге, не на
