Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
Впрочем, среди кучки разноцветных фальшивых слов, которые она передо мной высыпала, пытаясь продать их, попадалась и естественная, достоверная, отчасти даже честная галька. Несколько ниже я передам отрывки этого разговора. Здесь скажу лишь, что меня этот разговор чем дальше, тем больше озлоблял. Хитрость в сочетании с глупостью – явление чисто детское. Было такое впечатление, будто ребёнок употребляет матерщинные половые термины, а попытки Томочки стать моей столичной содержанкой выглядели игрой в песочек.
Давно надо бы уйти, но грязный разговор ведь как болото: выбраться из него не так просто, и в грязном разговоре чистых нет. Многим из нас доводилось проваливаться в подобный грязный разговор – одним чаще, другим реже, и чувство после него весьма склизкое, хочется мыться, плеваться, хочется всё переиграть, вырубить топором свои собственные грязные или неумные слова.
Уходя, я видел, что нетронутая мною Томочка ничком упала на траву и громко заплакала, дрожа всем своим стройным телом. Опасный момент! Побежать назад по косогору, потащить плавки вниз по загорелым ногам, обнять, утешая, схватить, извиняясь, и потом, после шлёпанья, молча слушать попрёки и требования. Ещё один шаг, ещё. Прочь рубашка, брюки, и я, голый, достаюсь не Томочке, а волжской воде. Я плаваю долго, заплываю опасно далеко и плыву назад с окостеневшими от усталости руками.
И вдруг – испуг: неужели не доплыву? Испуг, как гиря, тянет меня вниз. И пловец я плохой, а берег в этом месте уходит обрывом. Попробовал встать – захлебнулся. Осматриваюсь. Где-то на горизонте «Плюс». Ещё дальше флагман. Ещё дальше камыш и утки летают. И крикнул. Точнее – из меня крикнуло. К счастью, Томочка ещё не ушла, выбежала, слёзы вытирает.
– Держитесь! – кричит.
Прямо в халатике поплыла. Плавала она хорошо, спортивно, сильными взмахами.
– Только за меня не хватайтесь, а то оба утонем, – говорит.
Опомнился я на берегу. О Господи, за что? Я, правда, человек не слишком религиозный. Особенно после клопов, которые из иконы Николая Чудотворца выползли. Но быть обязанным жизнью своей Томочке – невольно о Дантовых муках подумаешь. Может, не надо было звать на помощь, может, лучше было утонуть?
Лежу на песочке, обсыхаю на солнышке и думаю, что теперь всегда буду помнить: мне Томочка мою жизнь подарила. Ту самую жизнь, которая, по моему мнению и мнению людей моего круга, стоит так дорого. Лежу и страдаю. Вижу, от «Плюса» Томочка на катере понеслась, уехала в Астрахань, в опалу. Начал и я собираться. Натянул брюки – лёгкие они слишком. В чём дело? Бумажника нет в заднем кармане. А вместе с бумажником нет и крупной суммы денег. Жалко, однако сразу легче стало. Улыбнулся по-оскар-уайльдовски и успокоился.
К вечеру над Волгой запахло гречневой кашей. Генералы приехали в сопровождении двух партийных губернаторов – астраханского и горьковско-нижегородского. В своё время Маркс мечтал о дешёвом правительстве, которое создаст коммуну, о правительстве, уничтожившем две самые крупные статьи расхода – армию и чиновничество. Ленин эту мечту комментирует: «Всякий жаждет дешёвое правительство. Осуществить это может только пролетариат». Таковы мысли «кремлёвского мечтателя» из его книги «Государство и революция».
Да, недаром Астрахань исключена из списка «ленинских мест». Астрахань может рассказать о Ленине-Ульянове такого, чего не расскажет ни Ленинград-Петербург, ни Симбирск-Ульяновск Астрахань может объяснить нам не только истоки его личности, но и истоки его человеческих страстей ещё до того, как эти страсти потеряли свою художественную смертную теплоту и стали техническими деталями чёткого часового механизма, управляющего огромной политической машиной.
«Обычно, – пишет Стендаль в своих итальянских путевых заметках, – родиной считают место, где человек родился, но Тит Ливий и Вергилий, например, считали родиной место, откуда родом мать. Древние же законы обозначали родиной место, откуда происходит отец. Отечество должно считаться по отцу. Отечество – это отнюдь не место рождения, а место, откуда родом отец. Потому и говорит Цицерон: “Настоящая родина – та, откуда законный отец ведёт своё законное происхождение”».
То есть отечество Ленина – Астрахань, и русско-калмыцкая Азия клокотала в глубинах немецкого часового механизма, умело взорвавшего старый мир. Но давно уж от перенапряжения лопнула часовая пружина, и давно уж мёртвые часы валяются в бесполезном почёте, подобно серебряной дедовской «луковице», которая лежит в красивой коробочке из-под леденцов рядом с пуговицами от давно истлевшей одежды и какими-то атласными лоскутками. Я всегда с грустью смотрю на этих мертвецов, которых время от времени теребят чьи-либо безжалостные пальцы и которые всё не обретут покоя и телесного забвения. За что и во имя чего такая кара? Неужели лишь для того, чтоб вместо генералов дворянских явились генералы крестьянские, которые вместо фондю франш-конте, блюда из яиц с сыром и вином, едят просто гречневую кашу со свиным смальцем. Хотя тут о вкусах спорить можно.
Гречневая каша высшего сорта, рассыпчатая, икру напоминает. Крупинка к крупинке, как икринка к икринке. Коричневая икра с маслом или салом была у волжских купцов лучшим сочетанием с икрой чёрной. Однако ныне коричневая икра для Астрахани более экзотична, чем чёрная икра для Ржева. Принюхиваются Хрипушин с Бычковым, и я рядом с ними нюхаю. Да и какой русский не любит гречневой каши!
К Хрипушину и Бычкову я решил добровольно во вспомогательный состав поступить. Помните сказку-притчу Салтыкова-Щедрина, как на необитаемом острове мужик генералов кормил? Вот и я в такие мужики подался. Осетров не резал, но в ведре рыбьи кишки, плавающие в рыбьей крови, к гальюну носил. Человеку надо только раза два-три глаз не зажмурить, когда нож живое режет. И переступит. Наше неприятие живой крови основано на суеверии. Это что-то вроде чёрной кошки или чёртовой дюжины. Чувство это ночное, принесённое нами из лунных снов, как и всё, что связано со слабыми нервами.
Впрочем, ведь и искусство, особенно лирическое, принесено нами оттуда же. Оно тоже основано на суеверии, и стоит лишь два-три раза посмотреть на него, не зажмурив глаз, чтоб понять его нравственную опасность для хищника. Как раненая лапа у волка. Хочешь прыгнуть на горло оленю, но натыкаешься на лирическую боль. И олень уходит, сытый и гордый, щипать траву, а у волка рёбра торчат. В волчьей стае таких волков-лириков выбраковывают, то есть загрызают свои же.
