Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
Однако вернёмся к современным губернаторам и современным мещанам. Сразу два едут. А это хуже, чем если б правящий ныне Соратник приехал бы. Соратник поверх голов смотрит, а эти меж собой в соперничестве, хоть оба легальные марксисты. (В современной России нелегальный марксист хуже сиониста.)
Итак, едут сразу два вельможных легальных марксиста. Надо ли удивляться крикам Ивана Андреевича о Клопове и его телефонограмме? Крикам, которые меня разбудили? Отдадим, однако, должное Ивану Андреевичу. После первых минут растерянности он проявил такую массу организаторского таланта, такую энергию, которую бы в мирных целях, для нужд хозяйственных да каждым номенклатурным деятелям – быть бы нашей стране с постоянным производством не только процентов, но и материальных ценностей. Однако в данном случае энергия Ивана Андреевича основана на принципе личной заинтересованности, пригодном в делах партийно-служебных, но не в делах планово-хозяйственных.
В числе ряда чрезвычайных мероприятий было приготовление флагмана облпотребсоюза к приёму высоких гостей. Поэтому гостям рангом пониже, таким, как я, было предложено флагман покинуть, что меня не огорчило, так как пребывание здесь мне уж порядком надоело. Захотелось назад, в Москву. Или в крайнем случае пока на буксир «Плюс». Какие ни есть Хрипушин и Бычков, а с ними поспокойней. Идеологических разногласий между мной и ими нет. Просто я не должен угрожать их материальным потребностям, а они – моему внутреннему миру. Иное дело – Иван Андреевич или Томочка. Тут я чувствую попытки вторгнуться в моё нутро, духовное ли, телесное ли.
Кстати, когда я садился в катер, Томочка как бы невзначай оказалась рядом. В руках её небольшая дорожная сумочка – главным образом, наверно, косметика и предметы туалета. Женщинам подобного рода требуется лишь такой багаж, чтоб заработать на безбедную жизнь, как разбойнику требуется лишь саквояж с парой пистолетов. Надо всё же отдать и ей, как и Ивану Андреевичу, должное. Профессию свою она освоила хорошо. Она сумела исправить своё повреждённое гневом Ивана Андреевича лицо настолько, что замеченные мною ранее недостатки, которые всегда проступают особенно резко в красивой, но огорчённой, плачущей женщине, исчезли бесследно. Не было более даже родинки или бородавочки у ушка. То ли она мне почудилась, то ли была ловко загримирована. А слишком острый носик опять округлился, опять в нём появилась надменность.
Лишь теперь, стоя совсем близко, я заметил, что у Томочки красивый рот с маленькими зубками, которые она полоскала какой-то ароматной жидкостью, чтоб придать особый вкус своим поцелуям. Когда она обратилась ко мне по имени-отчеству, в лицо мне пахнуло свежестью постельного белья. Хотя, думаю, на топком островке, который, очевидно, служил ей традиционным местом свиданий во время пребывания в заповеднике, на топком островке она умела делать своё дело не хуже, чем на свежей постели. И подумалось, что иногда она это делает с жирными, старыми, опьянёнными ухой, икрой и коньяком именитыми гостями. И делает если не с согласия, то с ведома Ивана Андреевича. На последнем не настаиваю. Может, Иван Андреевич не знает или знает подсознательно, что, согласно Фрейду, усиливает мужской напор. Ясно лишь, что всякое нужное Томочке деловое отношение с мужчиной она старается скрепить, как печатью, половым актом. Конечно, Томочка не так наивна, чтоб предположить, что телесная близость сделает чужого мужчину близким. Просто это своего рода акт о неразглашении тайны. У каждого из высоких семья, партийная мораль, незапятнанная анкета.
Может, Томочка в своих расчётах и права, но до известного предела. Подобные расчёты скорее применимы к нам, простым смертным. Слететь же с иерархической лестницы по такому пустяку, как половая связь семейного вельможи с секретаршей, возможно где-нибудь в пуританской Америке, да и то если твой соперник по выборам выложит для обличения аморализма многомиллионный куш. Наказывать за это у нас – значит подвергнуть разгрому значительную часть партийно-хозяйственных кадров. Мне кажется, что Томочка при всей своей хитрости более выдаёт авансов, чем получает назад долг. Вот и сейчас храбрится, благоухает, а ведь обругана, изгнана и, может быть, снята с работы. Но до этого, думаю, не дойдёт. Иван Андреевич таких авансов терять не захочет, а размолвки у них уже бывали.
Катер между тем доставил меня с Томочкой к топкому островку, совершенно пустынному. Точнее, доставил меня. Томочка конспиративно уехала на «Плюс». Однако минут через двадцать, когда я уже думал, что она надо мной просто посмеялась, появилась откуда-то с тыла, одетая вместо платья в лёгкий халатик, очень коротенький, так что её загорелые стройные ноги видны были почти полностью. Безусловно, Томочка знала этот топкий островок, как мадам Помпадур свой салон, все его тропочки, бугорки, места, покрытые сухой травой.
Зачем я шёл за ней? Почему согласился встретиться наедине в этом природном её бордельчике? Ведь я человек не секунды, не минуты, а вечности. Так я к себе относился. Ведь я понимаю обман этой обесчеловеченной секунды, этой обездушенной минуты. Ведь эта секунда, эта минута, может быть, и существует только для того, чтоб сказать мне: ты презираешь Ивана Андреевича с высот своей духовной жизни, а вот свидетель, вот женщина, которая может сообщить о тебе сведения, гораздо более неприятные с духовной точки зрения, чем об Иване Андреевиче. Духовный человек может пасть, пока он в мясе, а не в бронзе. Однако лучше это делать без свидетеля из такого же, как ты, мяса. Возьми в пример святых отшельников, достигших в духе высот чрезвычайных. Зачем превращать эфир в грубую плоть с по́том и запахом?
Может быть. Может быть, то, что написано святыми отшельниками, бесконечно гениальней того, что написано Шекспиром или Пушкиным. Но прочесть этого никто не может. Оно написано белым по белому, духом по духу, жизнью по жизни. А чтоб остался след, надо писать чёрным по белому, грязным по чистому, жизнью по смерти. Но и предельно телесные, несмотря на чванство своё, тоже ведь бесследны. Потому что они пишут чёрным по чёрному, грязью по грязи, смертью по смерти. «Вот в чём разница», – отвечаю я обесчеловеченной секунде, обездушенной минуте. И вот почему, чувствуя грудью беспощадно волнующее остриё Томочкиной груди, я одновременно спиной прислоняюсь к вечности, как к скале. А обезопасив тыл, встречаю Ваала остриём против острия. Страх всегда за спиной человека. Если спине спокойно, влажный жар отливает со лба и щёк, так что голова становится сухой и холодной, как во время здоровой размашистой утренней прогулки.
И тогда Ваал начинает делать ошибки. Томочка не поняла, что её главная сила против меня была в молчании, в молчаливом шелесте её халатика, в молчаливой теплоте её крепких бёдер. Томочка заговорила. Возможно,
