Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков
– А как же адвокат?
– Не предусмотрен! – рявкнула она. – У которых внутри пусто, адвокат не полагается!
– Я не понимаю…
– И не поймёшь! Потому что не понимать надо, а чувствовать! А ты свою душу придушил, как канарейку. Она задохнулась и умерла – бедная душа твоя! А как без души чувствовать? Никак! Как глухому услышать шум ветра? Как слепому увидеть облака? Зато ты научился трогать, научился владеть, но это путь в никуда: сколько бы тебе ни досталось, тебе будет мало. Мало, всегда мало! Ты мог стать птицей, а стал кротом. Ты давно труп, ты сам себя ненавидишь, ты жаждешь конца! Ждёшь его!
От крика у меня звенело в ухе.
Я перебил её:
– А ты?
– А я исполняю акт милосердия.
28
Постепенно она выдохлась. Будто пружина раскрутилась и завод кончился. Замолчала. Едва слышно шуршал прибой: вдох, пауза, выдох. Словно кто-то большой и тихий спал поблизости. Я прошептал:
– Ангелина…
– Да… – тихо отозвалась она.
– Мне страшно…
Сразу она не ответила, потом прошептала:
– Мой милый мальчик! Я знаю. Не бойся, я всё время буду рядом. Я буду держать тебя за руку.
– И говори что-нибудь. Пожалуйста. Говори.
– Да-да. Конечно.
Стемнело совсем. Небо приобрело бархатную глубину, таким небо бывает только на юге и только над морем – мягким и бездонным. Я поднялся.
– Пора? – спросил.
– Пора.
Я оглянулся. Сумрачная стена с лестницей, бакены, груда камней – всё казалось незнакомым, точно я видел их впервые. Странное чувство – такое накатывало, когда в конце августа всей семьёй уезжали с дачи: всё привычное – веранда, стол, плетёное кресло, яблони за окном вдруг становились чужими. Тоскливо и немного обидно, будто тебя предал кто-то близкий. А ты даже не знаешь причины.
Сумерки – таинственное время. Минуты густеют, становятся тягучими. Стрелки липнут к циферблату и едва ползут. Количество секунд в одном часе увеличивается втрое. Куда исчезает свет, вообще не знает никто, кроме фонарщиков. Но эти не скажут даже под пыткой. В сумерках легко вообразить всё что угодно, из этой субстанции умелая фантазия запросто может слепить всё, что взбредёт в голову. К примеру, рюкзак с камнями, а можно и женский силуэт. У добротных рюкзаков надёжные карабины, застёжки держат прочно, лямки на груди стягиваются ремешком с пряжкой – такой рюкзак ни за что не сползёт с твоих плеч.
– Ангелина, – позвал я. – Расскажи что-нибудь.
– Да, милый. Конечно.
Она начала говорить, тихо, по-матерински ласково. Вроде сказки на ночь. Звуки плыли, я улавливал мелодию её голоса и ритм фраз, а вот смысл слов ускользал. Наверное, так было задумано.
Подошёл к воде, пятки ощутили упругость сырого песка. Волна лениво набежала, потом беззвучно ушла. Небо стало темней моря, горизонт едва угадывался. Я сделал несколько шагов, дно казалось плоским, вода поднялась чуть выше щиколоток. Совсем как на Рижском взморье, там тоже бредёшь-бредёшь, и всё по колено.
А может, она права, подумал я, и всё так и есть? И наше невежество, и глухота наша, и Гамлет вовсе не сошёл с ума, а притворяется с какой-то, видно, целью. Но вот цели-то никакой и нет. Ведь давно уже вытек из жизни не только смысл, не только суть или мираж какой-то цели, давно исчезло даже удовольствие от процесса самой этой жизни – да, испарилось. Как он говорил? Прервать и положить конец… И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений… Уснуть и видеть сны…
Песок кончился, пятки ступали теперь по камню. Чуть шершавому, вроде пемзы, ровному и плоскому, как пол в метро. Хотя нет, дно шло под уклон. Вода была уже по пояс, через несколько шагов поднялась до груди.
– Осторожно, – тихо предупредила Ангелина. – Ты на самом краю.
Я кивнул, мол, спасибо. Вытянул ногу, пальцами нащупал острый край камня. Дальше раскрывалась бездна. Оттолкнулся от камня и поплыл. Брюки набухли пузырями. Расстегнув пряжку ремня, потом молнию, я выпутался из штанин. Отпустил, представив, как штаны скользят в непроглядную темень, всё глубже и глубже, исполняя плавный гавайский танец для глупой макрели и невежественных окуней, ничего не смыслящих в хореографии; надежда была лишь на скатов, знающих толк в танцах и способных оценить грацию и изысканность жеста, но скаты, пожалуй, давно спят – висят себе, подобно небесным сковородкам, и в ус не дуют. Штаны будут долго парить вниз, выполняя пируэты и, возможно, кружась по спирали; морские коньки начнут даже спор с медузами: а нельзя ли их приспособить в хозяйстве – использовать под загородный дом отдыха, например? И лишь через час, а, может, через год штаны достигнут дна и лягут рядом с сидящей девочкой, которая даже не заметит их появления. Все её мысли сосредоточены на рюкзаке с камнями, ремни которого стягивают её грудь и мешают дышать. Ведь недаром говорят, смерть от удушья одна из худших. Хотя, с другой стороны, кто это говорит и можно ли им верить? Я бы не стал торопиться.
Неспешным брассом я удалялся от берега. Бесшумно скользил по темноте, мягкой и тёплой, она казалось бездонной снизу и бесконечной сверху.
– Он тебе больше не нужен, – сказала Ангелина. – Выбрось.
– А как я тебя услышу?
– Не смеши меня.
Я вытащил наушник и бросил в воду. Действительно смешно, кусок пластмассы с проводами и какие-то электромагнитные волны – какой дурак поверит в такую чушь?
– Вот именно. – Её голос звучал так же ясно. – Какой дурак.
На берегу включили маяк. Луч лунного света, прозрачного и чуть пыльного, скользнул над моей головой и унёсся за горизонт.
– Туда? – спросил я.
– Угу.
Страх исчез, пришёл покой. Свет маяка потускнел, стал призрачней. Казалось, я плыву уже вечность и что в этом неторопливом скольжении и есть суть и смысл существования. Как у тени летнего облака, ползущего по плюшевому лугу. Или у кленового листа, приклеенного к синей воде лесного ручья.
– Ты их видишь? – шёпотом, будто боясь кого-то вспугнуть, спросила Ангелина. – Там, внизу.
Подо мной чернела бездна, но постепенно из тьмы стали проступать смутные силуэты каких-то сказочных рыбищ. Левиафаны кружили, я уже различал плавники, похожие на крылья, за мощными хвостами рыб мерцающими шлейфами тянулись искорки и огоньки, вроде тех, что танцуют над могилами заброшенных кладбищ.
– Ниже, – прошептала она. –
