Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
Он взял шарфик и пошёл к Вере, сказав как можно мягче:
– Вы забыли вашу вещь.
Вера сдавленно поблагодарила и дотронулась до дверной ручки. Надо было сказать ей что-то одобряющее напоследок, но Логинов не нашёл нужных слов, в голове был клубок спутанных мыслей. Он лишь кивнул на прощание и случайно задел её руку около запястья…
…И тут же отпрянул, почувствовав, что коснулся чего-то непривычного. По ощущениям это походило на то, как если бы он дотронулся до старого запылённого предмета – забытой на десятилетия книги или бабушкиного сундука на чердаке. Логинов в недоумении посмотрел на свою руку и замер от увиденного: его ладони были в пыльце. В самой настоящей пыльце! А на руке Веры, в месте, где он тронул её, темнели пятна – от его пальцев. Вера сразу прикрыла шарфом запястье и, посмотрев на него как-то странно, попрощалась и быстро вышла в коридор.
Логинов остался стоять, пытаясь свести разбросанные мысли воедино. Этого не может быть! Потому что не может быть никогда! Он растирал между пальцами беловатую пыльцу мотылька, осторожно понюхал её – пахло перетёртым в пыль листом, сухой землёй, немного резедой… Так, как описывал ему запах Мосс.
Он вглядывался в испачканные пальцы снова и снова, а мысль – неправильная, преступная – стучала в висках: бедная-бедная Вера. Как же она улетит? Без пыльцы? И рейсов сегодня на Питер нет…
Логинов выскочил на улицу. Вера садилась в свой старенький «фольксваген», он подбежал к ней, запыхавшись, постучал в боковое стекло. Не дождавшись, пока она его опустит, рванул дверцу на себя.
– Феликс Георгиевич? – Глаза её были огромными, испуганными; он сощурился, пытаясь углядеть в их серой глубине фасеточную полусферу.
– Ради бога, что случилось? – Вера вжалась в сиденье.
Логинов схватил её руку. Потом другую. Гладкая кожа, никаких пятен. Он повернул её ладони – нет ли впадин, как говорил Мосс. Впадин не было.
– Простите. – Логинов захлопнул дверцу автомобиля и зашагал обратно, глядя не отрываясь на свои пальцы. Они были чистыми. Никакой пыльцы.
В туалете он долго мыл руки пахнущим какими-то цветами мылом, снова рассматривал их – уже под сильным потоком белого света настольной лампы. Никаких следов.
Спасительная таблетка медленно таяла во рту, известковый привкус дарил успокоение. Логинов катал её за зубами, высасывая химические соки, потом, не запивая, заглотил. В гортани осталось ощущение горьковатой строительной пыли.
Голова работала чётко, трезво, будто её промыли изнутри до скрипа чистого стекла. Самое главное, не думать о том, что произошло. Просто померещилось. Простое переутомление.
Вытащив мобильный, Логинов набрал телефон Марины. Она взяла трубку сразу, привычно спросила, скоро ли он приедет. Он поболтал с ней немного, как делал, когда был в самом радужном настроении, выразил восторг, что они с Кирой дошли до рынка в Светлогорске и купили какой-то тибетский чай, потом сообщил ровным тоном:
– Мышка, мой пациент, Мосс, придёт к нам на днях, ты не против? Его бросила жена, такие вот дела, ему нужна поддержка. Ну и отлично. Да, тот самый, который боится бабочек. Боялся. Сейчас уже нет. С ним всё отлично. Он, кстати, художник, с ним интересно.
Повесив трубку, он снова набрал номер. Это был знакомый фармацевт. Таблетки подходили к концу. Надо было запастись ещё несколькими заветными пузырьками.
18
Мосс приехал в Отрадное за час до назначенного времени. Уютный курортный посёлок, богатые особнячки, зелёная дымка свежей листвы. Сюда надо переезжать, когда у тебя всё хорошо, жизнь сложилась, ты обеспечен и не зависишь от офисного рабства и суеты большого города. Здесь тебя ждёт опрятная старость в окружении успешных детей и избалованных внуков. Мосс не мог представить себя, живущего за одним из таких высоких заборов, в пузатом доме с верандой и аккуратным квадратным крыльцом, где за стенкой нет соседей и посторонних звуков. Как и совсем не мог себя вообразить старым, даже годов Логинова, который казался ему – нет, не стариком, конечно, но всё же возрастным, мудрым, начитанным, хотя и бесконечно скучным. Шестнадцать лет, разделяющие их, виделись ему пропастью – бросишь камень, не услышишь звука. Мосс силился представить, что с ним будет в сорок пять, и не мог. И с каким-то плоским равнодушием подумал: дожить до сорока пяти ему не удастся. Парусники столько не живут, даже в человеческой кожуре.
О смерти он думал легко. Есть мотыльки-однодневки, у них даже пищеварительной системы нет – незачем, родился – размножился – усоп. Вот кому должно быть тяжко, а ему-то что?
Мосс прошёл до конца улицы, принюхиваясь и прислушиваясь. Тишина. Только чайки беспокойно кричат совсем рядом да с залива веет солоноватым запахом мокрого песка. Мосс поёжился. Ему показалось даже, что он слышит, как шуршит прибой, перебирая бисер мелкой гальки на берегу, и лопаются пузыри жёлтой пены на темени облизанных волной камней. Звуки напоминали ему о матери, и он даже не мог сказать почему: просто тревожность, поселившаяся в нём, заставляла думать об опасности, поджидающей в самых простых и когда-то привычных вещах и явлениях. А где тревожность – там всегда мать, её беспокойные глаза, заострённый нос и чуть опущенные уголки тонких губ. И ещё её высокий упругий голос, звучащий теперь под колпаком черепа, у темени, с холодным цинковым эхом: «Что, Витенька? Что? Тебе нехорошо? Где болит?»
И Мосс вновь ощутил бесконечное одиночество от невозможности рассказать ей о том, что с ним происходит.
Вера так и не стала для него необходимостью. Но пыталась – надо отдать ей должное. Мосс чувствовал свою вину перед ней – нет, не за то, что превратил её жизнь в скомканный бумажный листок, а за то, что совсем не печалился от её скоротечного ухода и не скучал по ней. Будто не было стольких совместно прожитых лет. Он сам себе говорил, что любил её, но кто придумал, что жить без того, кого любишь, невозможно? Кто определил, что нужно обязательно быть вместе? Кто посчитал, что надо непременно умирать от любви? Человек. Все беды от человека.
Но Мосс ведь не человек. Ему было бы достаточно, чтобы Вера приходила лишь изредка, да и то потому, что это необходимо ей. А он вполне довольствовался бы одиночеством и находил бы в нём блаженное тихое счастье.
После
