Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Каких англичан?
— Или итальянцев, что ли. Пес их знает. Вообще европейского звания. Военнопленных. Ну, а между прочим, феферу им задали порядочного.
— Вот что, — рассеянно заметила Марья Николавна.
— Да-с, — прибавил Иван Степаныч. — Теперь все спокойно.
— Что, Яков Васильич дома? — спросила Марья Николавна.
— Дома, — ответил из-за перегородки Рязанов.
— Можно к вам войти?
— Войдите!
— Я еще у вас тут ни разу не была, — говорила она, входя в комнату.
Она села и посмотрела вокруг.
— Здесь ничего.
— Да, ничего, только блох много.
— А я у себя школу хочу завести.
— Вот как! Что ж, это хорошо.
— Небольшую, знаете, пока.
— Небольшую?
— Пока.
— Да. Пока, а потом и больше?
— Потом, может быть, и больше.
— Да, да, да.
Рязанов встал и тихо прошелся по комнате; Марья Николавна следила за ним глазами.
— Школу, — сказал он про себя и, остановившись пред Марьей Николавной, спросил:
— Для чего же, собственно, вы желаете ее устроить?
— Как для чего?
— С какой целью то есть?
— Странный вопрос! Обыкновенно для чего: это полезно.
— Действительно.
Рязанов еще раза два прошелся из угла в угол.
— И скоро?
— Что скоро? — быстро переспросила Марья Николавна.
— Да школу-то заведете?
— Я завтра хочу начать. Мне бы, знаете, хотелось поскорей.
— То-то. Не опоздать бы.
— Я уж все приготовила и с батюшкой переговорила.
— Да? Уж переговорили?
— Переговорила.
— Ага. Так за чем же дело стало?
— Ни за чем не стало, только…
— Что-с?
— Да я хотела… как ваше мнение?
— Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.
— Нет, я хотела вас спросить о моей школе, что вы думаете?
— Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то вот школу заводите?
— Ну, да, да. Что вы думаете?
— Что ж я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну, и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.
— А если я вас прошу подумать, — сказала Марья Николавна, слегка покраснев.
— Это еще не резон, — садясь напротив нее, ответил Рязанов. — Почему школа, для чего школа, зачем школа, — ведь это все неизвестно. Вы ведь и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вон вы говорите, — полезно. Ну, прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже ведь и польза-то бывает всяческая.
— Стало быть, вы находите, — подумав, сказала Марья Николавна, — что я не гожусь на это дело?
— Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?
Рязанов опять встал и начал ходить.
— Какие это у вас книги?
— Разные-с.
Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.
— Что это, хорошая книга?
— Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.
— Что же в ней написано?
— Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.
— Какие же это два слова?
— «Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни».
— А больше ничего нет?
— Остальное все пустяки.
— Ну, так я и не буду ее читать.
— Как хотите.
После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.
VIII
— С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, — кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. — Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.
— Вы что там ворчите? — спросил его через перегородку Рязанов.
Он пил чай у себя в комнате.
— Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, — нечего надеть. Вот извольте, — говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. — Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, — потеешь. Черт их возьми, — говорил он, бегая по комнате. — Прачка! а? Сволочь! Вы видали ее?
— Нет, не видал.
— Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди… небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает… а? Женским трудом… Хх?
Рязанов улыбнулся.
— Не хотите ли чаю? — спросил он.
— Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить… Ах, ты! Наведут сюда… Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, — вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались… Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и… и сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?
— Послушайте, — не отвечая, сказал ему Рязанов, — вы зачем собаку бьете?
— Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, соте́[54], а она не слушается; соте́, расподлая твоя душа! — она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
— Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, — собак не бить.
— Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
— Будет.
— Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
— Какая природная! Дворняжка простая, — знаете, бывают лохматые такие.
— Ну?
— Сам видел.
— Ей-богу?
— Ей-богу.
— И подает?
— И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
— И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, — расскажите!
— Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, — соте́! Вот она глядит, глядит… делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, — потом уж и без кусочка будет прыгать.
— Н-да. Вот что, — обдумывая, говорил Иван Степаныч, — а это в самом деле, должно быть, правда.
— Истинная правда.
Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:
— Александра Васильича нет?
— Он сейчас придет, — весело ответила она. — Здравствуйте!
Она
