Кто виноват - Алессандро Пиперно
Какая она была бледная, изнуренная, беззащитная! Все это не только не ослабляло моего желания, а, напротив, подстегивало его самым безжалостным и извращенным образом. Ничего не имело значения, кроме близости наших тел. Мучимый ее запахом и ее тиком, я присел на кровать. Я сделал это из страха потерять сознание у нее на руках и в неловкой попытке скрыть то, что неизбежно происходило в моих пошитых у портного брюках (на самом деле уже произошло). Что бы она подумала, если бы я, поддавшись эрекции, обнял ее? Или, что еще хуже, попытался поцеловать? К тому же в подобной ситуации. Прошло слишком много времени, чтобы сказать, что труп моей матери еще не остыл, – не остыли чувства, с которыми мы с ней навсегда попрощались; не остыл дом, где толпились люди – ели, пили, разговаривали и беззаботно курили в память о ней; не остыла Франческа, погруженная в скорбь и новые романтические фантазии. А еще был я, как никогда отделенный от остального мира; после холода последних месяцев во мне буквально кипело желание.
Я попытался ее обнять – неловко, нерешительно, безрезультатно. Была не была! “Нет” – она отстранилась. Пока я столь же неуклюже повторял попытки, она несколько раз повторила: “Не стоит”. При этом Франческа не оскорбилась. Она как будто этого ожидала. Что делало всю сцену еще более жалкой.
– Тогда чего ты хочешь?
– Я хочу поговорить, – ласково сказала она. – Хочу, чтобы мы объяснились, хочу раз и навсегда прояснить эту историю.
– А что прояснять? Все ведь ясно. Нет никакой истории. Точка. Ты уезжаешь, я остаюсь. Ты продолжаешь дурачиться, я постараюсь усвоить урок.
– Тебе прекрасно известно: то, что произошло, не должно было произойти и никогда больше не произойдет.
– Потому что я тебе не нравлюсь? Потому что мы родственники? Потому что ты не путаешься с необрезанными?
– Не говори глупости. Не ты, не сегодня, прошу тебя.
– А что тогда? Ты хочешь объясниться? Ну так мне нечего объяснять. Зато тебе…
– Что мне?
– … нужно многое мне объяснить. Ты исчезла с концами, ни ответа ни привета. – Я подумал, не пора ли заполнить мою cahier de doleances[73] подробными записями, вообще-то у меня было на это право. Несчастье, которое я воплощал, дарило мне неожиданные привилегии. Но из страха слишком быстро израсходовать скромные запасы я предпочел промолчать.
– Ты прав. Мне надо было побыть одной. Все обдумать. Не нужно считать, что я этого не сделала. Я уже много недель и месяцев думаю об одном. Я боялась, что, если поговорю с тобой, если навещу, если мы будем вместе, мне не хватит смелости принять решение.
– Ты называешь это решением?
– Это самое серьезное решение в моей жизни.
– Это глупость, Франческа. Просто глупость. Все это глупости.
Я тоже подготовился, а как она думала? Пока она размышляла о самом поэтичном способе испортить себе жизнь и разрушить мою, копаясь в грамматике иврита, не бывая на пляже и ни с кем не встречаясь, не звоня мне и не приезжая меня навестить, я тоже готовился. Книжек у дяди Джанни было в достатке. Особенно на определенные темы. Почему бы не воспользоваться ими, чтобы постараться понять? Так вот, теперь я знал. Знал, что вся эта история с еврейской кровью мне не нравилась. Это было не для меня. Стадное чувство. Не лучше, чем принадлежность ко всякому другому стаду. Жить в Израиле? А почему не в Гренландии или Папуасии? Что такого есть в Израиле, чего здесь нет? Зачем все усложнять? Зачем горячиться? Это всего лишь место, на свете много хороших мест. Теперь я понимал тех, кто выступал против склонного к насилию сионистского шовинизма! Если ортодоксы, незаконно захватывавшие чужие территории, отличались таким же тупым упрямством, как и Франческа, – хорошего не жди.
Обсуждать подробности было бы теперь глупо. Важна была только рамка. История, которая касалась меня, которая была больше меня, важнее меня, целиком помещалась в эту священную рамку. Не учитывать ее означало бы запутаться и не увидеть сути дела. Если бы к религии не относились настолько серьезно – более того, если бы ее и вовсе не принимали во внимание, мир стал бы не только проще, но и намного лучше. Если бы иудаизм не выдержал все атаки Истории и исчез, как до него исчезли не менее живописные пантеистические религии, мои дедушка с бабушкой, как и мама, не ощущали бы потребности от него дистанцироваться. Потеряй иудаизм особый вес, связанный с идеей избранности и со страхом, тете Норе не пришлось бы отрекаться от мамы. Если бы иудаизм не воспринимался как зов леса, которому невозможно противиться, мама не ощущала бы потребности восстановить отношения с Сачердоти, забыть о многолетнем раздоре, мечтать о жизни, непохожей на ту, которую она вела последние десятилетия. Если бы евреи, одержимые своим еврейством, не вбили себе в голову, что нужно колонизировать земли, на которые они (скажем честно) не имели никакого законного права, если бы они их не захватили с присущим евреям упорством, сейчас бы Франческа не бредила алией, а наверняка нашла бы более приятный способ меня развлечь.
К несчастью, все сложилось иначе. Мне хотелось обнять ее, поцеловать, трахнуть. Но я мог только выслушивать ее доводы, которые, если честно, меня мало интересовали.
– Хочешь, называй это глупостями. Изображай из себя циника, если нравится. Но знай, что для меня это важно.
Она сказала это печально, но без особой досады. Со снисхождением, которое меня еще больше взбесило. Господи, до чего же мне хотелось обидеть ее, вызвать ее негодование. Она прибавила, что ей жаль слышать такое, что она ожидала подобного отношения от кого угодно, только не от меня.
– Во мне есть что-то особенное? – спросил я с сарказмом.
– Тебе это прекрасно известно.
Она объяснила, что никогда не встречала такого, как я. Что встреча со мной – самое замечательное и интересное событие, которое произошло с ней за последнее время. Что я нежный, воспитанный, любопытный, остроумный. Мужчины ее семьи не такие. Не
