Кто виноват - Алессандро Пиперно
К тому же рядом был дядя Джанни: движимый желанием все упростить, на самом деле он все только запутывал. К примеру, я заметил, что иногда утром одна из трех газет, которые он обычно проглатывал, безо всяких объяснений исчезала из стопки. Это однозначно свидетельствовало: вышла очередная заметка о нашей печальной истории. Чаще всего я не мог устоять перед соблазном тайно добыть газету и прочесть статью, которую бдительный цензор дядя Джанни не пропустил. Ни в одной из них не ставилось под сомнение, что это убийство. Впрочем, в то время в моду еще не вошло лицемерие, с которым в наши дни сознательный журналист, якобы гарантируя соблюдение прав, снисходит до того, чтобы называть признавшегося преступника “вероятным” убийцей. Но больше всего меня раздражало не это, а то, что из непонятных мне соображений корректности маму называли по имени, а отца – по фамилии, словно их нынешний статус – она жертва, он палач – требовал различного именования.
– О чем ты хотела со мной поговорить? – Я опять сменил тему.
Странно, но мне не было неловко. Словно положение героя-свидетеля жестокого преступления, о котором писали газеты, придавало мне веса и позволяло разговаривать на равных. Да, у нее были книги, богатство, красота, тайна, зато у меня – отвратительное происшествие, делавшее меня человеком, который чего только не повидал.
Она спросила, известно ли мне, что такое “алия”. Я ответил, что нет. Ладно, сказала она. Это еврейское слово. Оно означает “странствие”. А в современном обиходе – евреев из диаспоры, которые решали переехать в Израиль, вернувшись таким образом (спустя тысячелетия) в родное гнездо. На мгновение, учитывая, что Франческа была чокнутая, я испугался, что она хочет, чтобы я настолько серьезно воспринял вынужденное присоединение к иудеям, что взял бы в руки оружие, сложил бы вещи и эмигрировал. Вообще-то, кто мне мешал это сделать?
Теряя терпение, я поинтересовался, к чему она заговорила со мной об этом.
– Потому что я об этом думаю.
– О чем?
Наконец-то она сняла очки. И осталась стоять – с беззащитными глазами, дергавшимися от еще более частого, мучительного тика, который делал ее как никогда привлекательной.
– Даже не так, – продолжила она через силу. – Не то что я об этом думаю. Я уже все обдумала. И решила.
Она собиралась воспользоваться соглашением между еврейской общиной Рима и Министерством образования Израиля, позволявшим лучшим студентам-евреям учиться в знаменитом тель-авивском лицее. Самое меньшее – триместр, но при желании можно было остаться на целый учебный год. Для нее это было куда больше, чем прекрасная возможность получить образование. Это была неожиданно возникшая exit strategy[72]. Она поселится у маминого брата, который жил в Израиле уже двадцать лет и стал известным кинопродюсером. Родители, особенно отец, были не в восторге от подобной затеи, но, увидев решимость Франчески, сдались. Рассчитывая на легендарное непостоянство дочери, они были уверены, что ей сразу все надоест и она, поджав хвост, вернется в Рим. Пусть думают что угодно. Ей все равно. Она мечтала об одном – жить в Израиле, стать израильской гражданкой, служить в израильской армии, выйти за израильтянина и произвести на свет множество маленьких израильтян. Вот чего ей хотелось. Здесь, в Риме, все было чужое. Все вызывало отвращение. Без преувеличения: смотришь по сторонам, и от всего воротит.
– Ты об этом хотела со мной поговорить?
– Тебе этого мало?
Тебе было важно сообщить мне об этом, потому что ты знала, насколько я расстроюсь. Я подумал это, но вслух не сказал. Ну давай, признайся, продолжал я, не раскрывая рта. Поэтому ты это сделала, а? Чтобы насладиться зрелищем очередного несчастного, который падает к твоим ногам, умоляет не уезжать, отказаться от этой затеи. Родителей тебе недостаточно. Они слишком вовлечены в эту историю. Зрителей маловато. Почему же тогда не втянуть в это далекого кузена, с которым ты не разговариваешь с тех пор, как затащила его в постель? Посмотрим, как он отреагирует. Вдруг он тоже выбросится из окна. И будет далеко не первым. У них так принято. Когда нет выхода, когда накатывает отчаянье, бросаются с балкона. Да, точно, надо непременно ему рассказать. Да и разве представится более удобный случай, чем похороны его матери? Нельзя, чтобы всеобщее внимание было сосредоточено на покойной и на ее испуганном отпрыске. Ни в коем случае. Надо смешать карты, отвоевать сцену, придумать очередную глупость. И вот она, идеальная глупость: алия. Как раз подходит. Экзотичная, романтичная, безнадежная, эгоистическая затея, как и все, что со мной связано.
– Ничего не скажешь?
– Что я должен тебе сказать, Франческа?
– Ну не знаю. Что-нибудь. Что я права, что это ерунда, что ты будешь скучать по мне, как я буду скучать по тебе.
– Я по тебе уже не первый месяц скучаю, – пробормотал я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали как требование.
Тогда у меня еще не было достаточного опыта, чтобы понимать: всякое препирание с девушкой разворачивается одновременно в двух плоскостях. Но, скажем так, благодаря Франческе я начинал об этом догадываться. Я бы не назвал это лицемерием и тем паче двуличием. Это нечто более тонкое, неуловимое, что трудно выразить словами. Скажем так: когда в дело вмешивается природа, быть совершенно честным в общении
