Прощанье с Родиной (сборник) - Евгений Анатольевич Попов
Эту вот именно веселую энергию, как сообщающийся сосуд, который мы учили в школе, я и хочу передать тебе в качестве христианской гуманитарной помощи, суть которой заключается в том, что тебе следует, отбросив мерехлюндию, сесть да и написать быстренько модное художественное произведение с таким вот жизненным сюжетом:
— на вилле нового русского висит пожелтевший фотографический портрет красивого человека с вытаращенными глазами. Это — прадедушка хозяина. Новый русский рассказывает, что прадедушка рассказывал своему сыну, как во время Первой империалистической войны он пытался уклониться от армии, и один ханыга научил его сильно покурить махорки с чаем.
Покурил. Пришел к доктору и стал жаловаться:
— Сильно бьется сердце. Не могу дышать полной грудью.
И дыхнул табачищем прямо в лицо медицинского работника. Ласковый буржуйский доктор в пенсне тогда ему говорит:
— Куришь, молодой человек?
А тот — родом из деревни и от робости глупо отвечает:
— Нет.
— Тогда все ясно, — еще более ласково говорит буржуй и дает ему направление в соседнюю комнату.
А там сидят за столом будущий белогвардейский офицер в чине подпоручика и его подручный унтер, которые зверски допрашивают раненого солдата, будущего большевика, что стонет, весь обмотанный бинтами.
Прочитал подпоручик бумажку и говорит прадедушке нового русского, забыв про будущего большевика, подозреваемого в дезертирстве:
— Выйди из комнаты.
Тот вышел.
— А теперь, — кричит через дверь, — заходи!
Тот заходит и видит, что посередине комнаты стоит торчком солдатский вещмешок с зелеными лямками, а в мешке том десять кирпичей.
— Надеть! — командует унтер.
Надел бедолага мешок, и поставили его будущие классовые враги к печке, велев развернуть ступни под углом 90 градусов. А между ступнями воткнули ему бокал, до краев налитый водкой.
— Расплещешь — прибавим два кирпича, выдержишь — спишем вчистую, — издеваются подпоручик с унтером над семнадцатилетним подростком из народа. И уходят в трактир разлагаться дальше.
И ушли. Раненый большевик тогда шепчет, разом прекратив стонать:
— Браток! Пропадешь ты, сгинешь ни за грош. Ты падай, падай!
И научил прадедушку нового русского постепенно наклоняться вперед, имея конечной целью чтоб грохнуться на пол и забиться в падучей истерике.
Прадедушка был смышлен, несмотря на молодость. Он так и сделал. Клонился, клонился, клонился вперед, но тут настала Великая Октябрьская революция, и подпоручика ухлопали под Перекопом, унтера зарубил конник Буденного, а этого самого новорусского прадедушку, служившего сначала в ГПУ, а потом в НКВД под началом этого самого «раненого», посадили в 1938 году на двадцать пять лет, но он просидел из них всего двадцать, после чего его реабилитировали, и он в конце дней своих возглавлял Совет ветеранов ЖЭКа № 41 Фрунзенского района города Москвы, сурово осуждая Брежнева за то, что неправильно строит коммунизм, и завещав правнуку изрядную сумму, на которую тот, собственно, и поднялся на закате коммунизма, превратившись из обычного фарцовщика в видного дельца «теневой экономики»…
…а буржуйский доктор в пенсне убежал через Владивосток в Харбин, но потом вернулся к родным березкам и закончил свои дни на общих работах в Джезказгане, который нынче оказался за пределами нашей милой Родины, в Республике Казахстан…
…а раненого большевика, обмотанного бинтами, расстреляли в том же 1938-м, и теперь его имя тоже занимает достойное место в списке жертв и палачей нашей доброй Родины…
…а я вот лежу в больнице с далеко идущими целями, потому что у меня есть одна пламенная мечта — получить высокое звание инвалида Второй группы, дающее массу мелких привилегий его носителю в новом социуме нашей щедрой Родины.
Суди сам, я, например, тогда смогу бесплатно парковать свою новую машину «Шкода Фелиция» где мне вздумается, несмотря ни на какие приказы начальства. Ты спросишь, откуда у меня, безработного, новая «Шкода Фелиция», и услышишь от меня всю правду, только правду, ничего, кроме правды: Я ЭТУ МАШИНУ КУПИЛ!
Обнимаю. Твой наскрозь больной Хабаров
P.S. И кончай ты сочинять все эти постмодернистские бредни типа как про Крестовоздвиженского, чей образ тебе явно не удался, потому что образ этот неясен, неопределен, никуда не зовет, ничего не отрицает, ничего не утверждает. Выкручиваясь, ты, конечно, можешь сослаться на спекулятивную теорию лукавого советского классика В. Катаева под названием «мовизм» или на модные ныне приемы мусорной литературы, именуемой «трэш». А я скажу, что стыдно тебе, профессиональному литератору, так относиться к любимой работе, если ты ее действительно любишь, а не выдаешь за подлинную суть ваших отношений свои духоупадочные представления о любви, убогие, как нынешняя массовая литература, являющая собой китч в виде настенного крашеного ковра с лебедями и замком, которые ковры были столь модны среди широких слоев низкооплачиваемого советского мещанства, а теперь являются предметами роскоши для нового быдла. Правду, только правду, ничего, кроме правды! А правда — это и есть любовь. Ты согласен?
P.P. S. Не проболтайся жене про Наташу, как ты это уже однажды сделал лет тридцать назад, когда мы были так молоды, открыты и доверчивы.
P.P.P.S. (Почти как КПСС). И все-таки нейдет у меня из головы Крестовоздвиженский. Меня вдруг осенило. Неужели импульсом твоей творческой задумки послужил идиотский, неостроумный НАРОДНЫЙ анекдот, рассказанный нам с тобою в 1965 году в аэропорту пос. Тура (Эвенкия), когда мы три дня пьянствовали в ожидании самолета, который должен был нас вывезти после практики «на материк». В роли рассказчика выступал геологический сезонный рабочий, то есть БИЧ, Олег Иванович, сын московского гэбэшника, спившийся танцор Ансамбля песни и пляски имени Александрова. Он говорил так: «При царе было много безобразий. В частности, однажды в один захудалый приход приехал один важный архиерей из столицы. А там служил в церкви на бедных ролях один скромный попик, с которым владыка учился в семинарии. И вот архиерей идет пышно после службы, окруженный богомолами, а попик забегает ему навстречу и говорит:
— Владыка, памятуешь ли меня?
— Не памятую, сын мой! Не памятую! — отвечает клерикал.
— Да мы ж с тобой вместе училися. Аз-буки-веди-глаголь-добро…
— Не памятую…
— Последний кусок хлеба делили, запивая ключевой водой. Памятуешь?
— Нет.
— А как Ефросинью-нищенку на двоих с ее согласия
