Как читать книги - Моника Вуд
Я делаю запись в тетради.
– Такой ролик имел бы грандиозный успех.
Миша что-то бурчит и дает Шарлотте помпон – это награда, причем ценная, – и она радостно раздирает его в клочья. Затем он приглашает к столу ковбоев.
– Ведем записи? – спрашиваю я.
– Пока тренировка, – говорит он, раскладывая помпоны. – Смотри, Алан. Сколько красных?
Их всего три, но у бедняги Алана с арифметикой не клеится.
– Давай же, Алан. Сколько красных?
– Три! – Шарлотта издает пронзительный скрежет, Алан обиженно машет крыльями, вечно она перехватывает его ответы.
Миша смеется – это редкость, – и я понимаю, что это репетиция. Он проверяет, способны ли птицы на зрелищный аттракцион, у него появилась цель – поставить на место датскую выскочку.
Миссия выполнена. Мысленно я уже монтирую видео.
– Плохая птичка. – Миша притворно ругает Шарлотту.
Он и не подозревает, что его самого сейчас обыграли. По его лицу ничего не понять, но я знаю, что колесики уже закрутились. Я даю по помпону Алану, и Шарлотте, и даже Бобу – просто так.
Я довольна. Вот и все.
– Хорошие, хорошие птички, – воркую я.
– Не называй их птичками.
– Ты так тоже называешь.
– Разумеется, не называю.
– Ты называешь Шарлотту «моя радость», «мое сердечко», «моя умничка».
Я улыбаюсь – бывает, он шепчет эти слова мне.
В Комнате для наблюдений воцаряется тишина. Ничего, кроме сиплого хрумканья Шарлотты и ковбоев и едва различимого слова «солнышко» из-за двери, где девушка-хиппи играет с Олли.
– Вайолет, – говорит Миша, – у этой датчанки нет принципов. Методы ее непоследовательны. Птицы ее глупы.
Последнее он точно говорит не всерьез, но ясно одно: статья в «Таймс» его зацепила, не говоря уже о моем вранье про новую лабораторию. Остаток дня он проводит, уединившись в кабинете и сосредоточенно обдумывая статью доктора Сеннергор. Я же провожу это время, заводя на «ютюбе» канал под названием «Попугаи Петрова», которое Миша позже поменяет на «Изучение познавательных способностей птиц», и на этом мы лишимся многих тысяч просмотров.
Потом я вывешиваю расписание и заказываю материалы на неделю. Отправляю сообщение в «Нью-Йорк таймс», что у нас есть птичьи истории намного интереснее, и это настоящее прорывное исследование. Еще мне удается организовать интервью на веб-сайте поведенческой психологии и в журнале «Жизнь с попугаями», которые Миша сочтет недостойными.
Но он все это сделает, потому что жаждет крови. Потому что ему прислали эту статью.
Которую отправила я.
Около пяти я под крики Олли «ням-ням» готовлю ужин и слышу, как Миша уходит. Сегодня у меня третья смена, буду здесь до восьми, и он это знает. А то, что я знаю о нем, наполняет меня энергией.
Пока птицы трапезничают, я достаю из шкафчика свою «Антологию Спун-Ривер» и перехожу в Птичью гостиную. Мы с Харриет все еще обсуждаем эту книжку, ею проникся даже Фрэнк. В прошлые выходные, когда мы устроились за столиком в любимой пиццерии Фрэнка, Харриет преподнесла ему экземпляр. Он вряд ли удивился бы сильнее, подари она ему шестизарядный револьвер, зато теперь у нас книжный клуб на троих. Фрэнку больше нравятся шпионские детективы, но он согласился попробовать.
Я открываю книгу и читаю вслух, как бывает часто, когда я одна в третью смену. Это час для семьи. Я – мама, птицы – дети.
– Слушайте, – говорю я.
Прохожий,
Любить – это значит найти свою душу
В душе любимого.
– Что думаете, ребята? Давайте обсудим.
Раньше я глотала книги одну за другой, но в Книжном клубе Харриет научила нас, что если читать медленно, то заметишь намного больше, а тогда чувство от прочитанного будет сильнее. Каждая книга становится частью всех уже прочитанных книг, говорила Харриет, а книга, которую обсуждаешь, всегда притягивает и другие.
ВОПРОС: Если бы у Гэтсби был брат вроде Итана Фрома, совершил бы он те же самые ошибки?
ВОПРОС: Если бы Фрэнни и Зуи могли заговорить с кладбища Спун-Ривер, кто из них рассказал бы «историю», а кто – «между тем»?
Вопросы никогда не бывали простыми. Во «Фрэнни и Зуи», как считает Харриет, «между тем» – это всепоглощающая, но непроговоренная скорбь по умершему брату, а «история» – члены семьи ведут заумные беседы, посещают футбольные матчи, переживают нервные срывы, говорят что-то навроде: «И разве ты не знаешь – слушай же, слушай, – не знаешь, кто эта Толстая Тетя на самом деле? Эх, брат. Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище»[32].
Но мы не согласились, Киттен, Дженни Большая, Бритти, Мариэль, Дона-Лин, Рене, Дороти, Джасинта, Эйми, Шейна и Дезире – в общем, все члены-основатели Книжного клуба. Мы считали, что именно скорбь по брату – это «история». А «между тем» – все делают вид, что никто не умер. Харриет сочла это тонким наблюдением.
Если читаешь быстро, ничего такого можешь и не заметить.
– Еще, – говорит Шарлотта.
И я листаю страницы, ищу эпитафию, которая ей понравится. В этой не так уж много персонажей, что любили жизнь, но и против смерти ничего не имели, но вот он, скрипач Джонс, и я медленно читаю:
Я окончил жизнь с надтреснутой скрипкой,
Надтреснутым смехом, тысячей воспоминаний
И без единого сожаления.
Другими словами, у этого парня «история» и «между тем» – одно и то же.
Птицы, однако, любят пение больше чтения, так что я пою им, когда в восемь появляется Миша, – я знала, что он вернется.
– Привет, мои птички, – говорит он, обращаясь ко всем нам.
Ковбои тут же принимаются горланить, словно парочка пьянчужек, Шарлотта орет им, чтобы заткнулись к черту (другими словами), а Олли перелетает Мише на плечо, заявляя на него права. Несмотря на некоммуникабельность Миши, на его вспыльчивость, для попугаев Миша – второй Христос, и сколько бы он ни открещивался, ему это ужасно нравится.
– Я вернулся, чтобы извиниться, – говорит он, помогая мне угомонить птиц. – Не ты была целью моего сегодняшнего раздражения.
Я целую Олли, желая ему спокойной ночи, потом Шарлотту и ковбоев.
– Миша, ты не поэтому вернулся.
– Не надо целовать птиц.
– Им нравится. – Я поворачиваюсь к нему. – Вот я и целую.
– Скажи мне, моя фиалка, кому может не понравиться, когда его целует женщина, названная в честь цветка?
И он пригвождает меня к месту взглядом, обжигающим, словно электричество, хотя даже пальцем меня не касается. Более
