Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Monsieur Писемский! Со мной извольте, – скомандовала та.

Я, делать нечего, пошел.

Софи явно со мной кокетничала.

– Сядемте лучше! – сказала она в четвертой фигуре и ушла со мной чуть ли не в угол.

Я сел около нее.

– Вам все это, верно, надоело… скучно!.. – сказала она.

– С такою прелестной дамой: как вы, разве модет быть что-нибудь скучно? – отвечал я.

– А я разве прелестна? – спросила она невиннейшим голосом.

– Больше чем прелестны, вы красавица.

– О, какой вы льстец! – воскликнула Софи.

В это время Петцолов с нахмуренным лбом давно уже стоял перед нами и дожидался.

– Ах, как это несносно! – сказала Софи, нехотя вставая и переходя к нему.

Петцолов, кажется, ужасно на нее сердился; но, не смея ничего ей сказать, окрысился на свою даму.

– Отчего вы не протанцуете канкана? – сказал он ей грубо.

– Voulez-vous? – сказала та.

– Madame Круаль хочет танцовать канкан, – отнесся Петцолов к Бакланову.

– Volontiers, – сказал тот и еще веселей заиграл.

– И Софи должна танцовать, – прибавил он.

Француженка, подняв юбку платья, раза два мотнула ножкой.

– А вы? – обратился я к Софи.

– Вы хотите? – сказала она и прошлась, ловко пошевеливая всею талией и подняв платье довольно высоко.

Обнаруженные при этом ботинка и чулок были восхитительны.

Бакланов однако, все еще занятый своими общественными соображениями, прекратил наше удовольствие и объявил, что пора ехать домой.

Мы уселись в прежнем порядке и понеслись.

– Я говорила monsieur Писемкому, – начала, обращаясь к Бакланову, Софи: – что его, вероятно, ничто это не занимает.

– Есть-таки, есть холодок и безучастие, – подхватил Бакланов.

– А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, – объяснил я ему.

– Именно, именно! – подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку.

«О, сирена, сирена!..» – подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем.

6. Ощипанная ветвь благородного дерева

Наступило великое 19-е февраля 1861 года.

В Петербурге ожидали движения в народе.

Французский и бельгийский посланники с утра еще велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, видеть agitation du peuple, и только около Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее.

– Enfin ce lion s'est reveille! – воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли.

В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него.

Но зато «ce lion» пошевелился в других местах: в Бездне собралось тысяч шесть народа, и там расстреляли Антона Петрова.

Доктора говорили, что в это время появилась новая болезнь, которую можно было назвать желчно-дворянскою. Герой мой тоже заболел чем-то вроде того.

Последнее время я почти с ним не видался.

Он, как сам даже много раз выражался, совершенно пристал к так называемой крайней партии и писал самые рьяные статьи. Только природное благодушие его и все-таки поярдочное воспитание не допускали его сделаться окончательно петербургским обличителем.

Я видел очень хорошо, что все это происходило из того же чувства, по которому он ни за что бы в свете не надел старомодного фрака, как бы ни было ему удобно у нем.

– Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! – сказал я ему однажды.

– Я совершенно искренен, совершенно! – отвечал он мне.

– Нет и нет! – кричал я ему.

– Совершенно, совершенно! – повторял он.

Софи я тоже видел всего один раз. Она попалась мне в превосходнейших парных санях на Невском и, нарочно остановившись, кричала мне, укоризненно качая головою:

– Хорошо, хорошо!

Вскоре после того я получил от Бакланова записку, в которой он писал, что болен, и просил к нему заехать.

Я поехал.

Больного я застал хоть не в постели, но желтого, как лимон.

– Что с вами? – спросил я.

– Так, простудился…

Несколько времени мы молчали.

– Я в деревню еду, – заговорил наконец Бакланов.

– Зачем?

Он грустно усмехнулся.

– Чтобы спасти хоть последние крохи, а то разорился совершенно, не промотав сам ни копейки.

Я взглянул на него вопросительно.

– За два года перед сим у меня состояние было, – продолжал Бакланов, персчитывая по пальцам: – двести пятьдесят душ моих, двести пятьдесят жениных, семьедсят пять тысяч чистыми деньгами… Деньги все ухнули на акциях… Кредитные места были закрыты; чтоб жить, я занимал в частных руках, чорт знает под какие проценты. Теперь мужики, разумеется, не станут платить оброков и ходить на барщину.

– Капитализируйте скорей! – сказал я ему на это.

– Что ж капитализировать? Сто двадцать рублей за душу, а за вычетом частных и казенных долгов – рублей по пятидесяти, да бумаги эти, вероятно, еще упадут на бирже, и так двухсоттысячное состояние превращается в десятитысячное.

– Скорее кладите эти деньги в демлю, обрабатывайте ее.

– Да я не умею этого, не приучен к тому, – отвечал Бакланов: – ни моим воспитанием ни тем правом, с которым я владел моим состоянием; и так не я один: а и Сидор, и Кузьма, и Петр, целое сословие!

– Почти! – отвечал я.

– Что ж осталось делать после этого?

– Ступайте в службу, – сказал я не совсем искренним тоном.

– Именно! – подхватил Бакланов: – самое уж поатенное место: совершенно не видать, годен ли на что человек или нет.

– Совершенно не видать, – подтвердил и я.

– Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! – развивал Бакланов. – Так же, как и прежде, одни только протеже возвышаются и любимы; так же встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.

Бакланов в это раз был очень зол.

– Это ужасно, ужасно! – повторял он, ходя взад и вперед.

– Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за правило: «врачу, исцелися сам», – сказал я.

– Ну что ж? Это одна только фраза… Ах, кстати, – прибавил он: – Софи просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь… У ней соберутся: дядя наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот… Пожалуйста!

– С удовольствием, – отвечал я.

Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное, или, по карйней мере, оригинальное!

7. Окончательная перемена

Когда наш великий Пушкин ехал куда-нибудь читать в великосветский салон, то уж, конечно, своими двумя-тремя волшебными стихами побеждал целый рой красавиц своевольных.

Наш бесценный друг Иван Сергеевич Тургенев, опахивая как бы ветром каким благоухающим сердца прелестного пола, возбуждает в них самые благородные и возвышенные чувствования, давая им и философии немного, и чувств и страстей, сколько это принято в хорошем обществе.

«Ольга» Гончарова, на наших глазах, произвела на одну очень милую, умную и молодую даму такое впечатление, что она зажала себе глаза рукой, закачала головкой и произнесла: «О, как бы я хотела встретить Обломова, полюбить его и влюбить в себя».

На наших наконец глазах, в Александринском театре, зрительницы обливались горькими слезами в «Грозе», сочувствуя страстям Катерины.

Ничего подобного на йоту, на мизинец автор никогда не производил своими слабыми творениями на прекрасный пол. К равнодушию молодых, прелестных дам, как это ни грустно для него, он давно и совершенно уже привык.

Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?

В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил, что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет в ее глазах, а другой говорил: – Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!

И автор поехал.

В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.

– Merci, monsieur Писемский, merci, – говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.

Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.

С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.

– Что вы именно будете читать нам? – спросил меня Бакланов, бледный и худой.

– Последнюю мою вещь: «Старческий грех», – отвечал я не без ударения.

Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.

– Ах, это мой милый Иосаф, – воскликнула вдруг Софи.

– Вы читали? – спросил я ее. «Софи читала! – подумал я: – уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!»

Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.

– Он будет нам читать свое произведение: «Старческий грех».

Ливанов опять величественно склонил свою голову.

– Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, – сказал он ласково-обязательным тоном.

– Господин Писемский реалист, – сказал Петцолов.

Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он знает это ученое слово.