Алексей Писемский - Взбаламученное море
– Я все ищу! – сказал я.
– Да вот она, – отвечал он мне.
Мы подошли.
Софи кинула на Бакланова рассеянный взгляд, но увидев меня решительно просияла радостью.
– Ах, monsieur Писемский! Как это мило с вашей стороны. Merci, merci, – говорила она и даже отодвинулась, чтоб я сел рядом с ней.
Я сел.
Мне было немножко досадно на нее, но, главное, меня возмущал Бакланов: неужели он ничего не видал, что кругом его происходит, или, может быть, находит в этом удовольствие?
– Скажите, пожалуйста, вы едете теперь к семейству вашему? – спросил я его.
– Нет, семейство мое в К… – отвечал он, как-то еще ниже склоняя свою потупленную голову.
Он по-прежнему был заметно грустен.
– У вас ведь есть дети? – продолжал я его пытать.
– Есть, – отвечал небрежно Бакланов.
– Как вам, я думаю, грустно о них; вы более полугода не видали их.
Бакланов мне на это ничего не сказал, а заговорил о чем-то с проходившем мимо кондуктором.
Софи только мимолетом прислушивался к словам моим и продолжала грустно любезничать с гусаром. Она в этом случае, кажется, нисколько не стесняясь Баклановым.
– Вы до самой вашей деревни поедете с Александром Николаичем вместе? – спросил я ее.
– Нет, мы только по железной дороге… до Москвы.
– Но ваши имения в одной ведь губернии?
– Да, но потом мы с ним поедем в разное, вероятно, время!..
– Нет, неправда, вместе поедут, – сказал, подмигнув мне, Петцолов.
– Как вы смеете так говорить! – сказала ему Софи, больше шутя.
Об этом предмете они, видно, совершенно свободно разговаривали.
Мне ужасно хотелось сказать какую-нибудь дерзость Софи.
– Вы ужасная притворщица! – начал я прямо.
– Не может быть, нет! – воскликнула она.
– У вас все только для наружности, и даже я знаю, что такое в вас искреннее.
– Ну, что же во мне есть искреннего… что искреннего? Скажите! – пристала она ко мне.
– Сколько могу отгадывать, так любовь к разнообразию.
– В чем к разнообразию?
– Во всем.
– Совершенно верно, совершенно! – подхватила Софи, делая вид, что не понимает, к чему я это сказал.
– Это так, да, – подтвердил и Петцолов.
В это время ударил звонок, все встали.
Софи стояла, поправляя платье сзади. Хороша и величественна в эти минуты она была божественно!
Бакланов простился со мною нежно, и почему-то у нас обоих навернулись при этом слезы на глазах.
Софи, прощаясь с Петцоловым, явно с ним шепталась.
Я еще раз видел ее лицо, когда она, сев в вагоне, приложила его к окну и еще раз кивнула головкой мне и Петцолову.
Мы пошли с ним вместе из вокзала.
– Скажите, что за отношения у madame Леневой с Баклановым? – спросил я невиннейшим голосом.
– Она живет с ним, – отвечал он мне.
– И вы, кажется, не совсем к ней равнодушны.
– Нет, что же! Разумеется, немножко! – отвечал он, не думая нисколько, видно, скрываться в этом случае.
– Ну, смотрите, Бакланов вас убьет: он бешеный, вспыльчивый!
– О, нет, у них это совсем на других основаниях.
– На других?
– Она может делать, что хочет; он тоже… по этим, знаете, новым правилам.
– По новым?
– Да, в наше время убедились наконец, что глупость же хранит верность, ревновать друг друга.
– Разумеется! – подтвердил я.
В это время мы вышли на подъезд. Он сел на превосходную пару, на которой я раз видел Софи, и понесся по Невскому, зацепляя извозчиков и пешеходов.
«И это тоже прогрессист! Несчастная, несчастная моя родина!» – подумал я.
Не об общественном, разумеется, служении говорим мы здесь. Благословенна будь та минута, когда в обществе появилась стремление к нему! Но гневом и ужасом исполняется наше сердце, когда мы подумаем, в чем положили это служение: в проведении не то что уж отвлеченных мыслей, а скорей каких-то предвкушений мыслей. И кто наконец эта соль земли, эти избранные, пришедшие к общественной трапезе!.. Остроумные пустозвоны, считающие в ловкой захлестке речи всю суть дела!.. Торгаши, умеющие бесконечно пускать в ход небольшой запасец своей душевной горечи!.. Всевозможных родов возмужалые и юные свищи, всегда готовые чем вам угодно наполнить свою пустоту!..
9. Рассказы Венявиных
Перехожу снова к объективному способу.
Незаконные мои любовники, приехав в провинцию, в свой родной город, и остановясь в грязных номерах лучшей гостиницы, – Софи в одном номере, а Бакланов в другом, – осмелились дать о себе знать одному только старинному другу Бакланова – Венявину. Тот точас же сначала прибежал один, потом побежал за супругой.
Женат он был на доброй Маше, дочери священника. Первый раз он увидел ее у Леневых, приехав к ним визит делать, и сейчас же влюбился в нее. Маша тоже в него влюбилась. Они сочетались и до сих пор столько же раз и с такою же нежностью каждодневно целовались, как и в первый день своего брака. Детей у них было человек десять.
Оба толстенькие, оба коротенькие, расфрантясь сколько возможно, они прибежали к нашим петербургским гостям, сильно взволнованные как приятным этим свиданием, так и вообще разными совершившимися в это время в городе и около происшествиями.
Все поместились в комнате Софи, которая, чувствуя себя не совсем здоровою, сидела печальная и грустная, завернувшись в свою теплую, дорожную шаль.
Венявины беспрестанно говорили один за другим и даже перебивали друг друга.
– Я не помещик, а чиновник; но это невозможно, невозможно! – кричал Венявин, топорщась всем телом.
– Помещицу Коврову, – подхватила его толстенькая и совершенно с ангельским лицом супруга: – пошла она с девушкой в баню, трое мужиков подошли к окошку, да и смотрят. Она говорит: «Подите прочь!». Они пошли да колом дверь-то снаружи и приперли. Всю ночь в бане-то и просидела: кричала-кричала, никто в целой деревне не отпер!
– Да, да! – подтвердил и муж. – Она пришла к губернатору жаловаться, а он ей говорит: «Вы отсталая, говорит, женщина, крепостница!..»
– Да кто он, из моряков, что ли? – спросил Бакланов.
– Из моряков.
– Ну, так вот что мне про него в Петербург рассказывали: у него с корабля упал матрос – ему бросили там что-то такое, вытащили его, и он сейчас же велел дать ему сто линьков, зачем смел закричать, когда упал в воду; а теперь человеколюбивый эмансипатор.
– Я тебе говорю, братец! – восклицал Бакланов.
– Нашего старика таки-удалили наконец! Нашли несовременным! – продолжал Бакланов.
– Но ведь те лучше были, честнее, – горячился Венявин: – те откровенно по крайней мере, действовали, а это иезуиты: пошли их царство небесное на земле вводить, или, как Ирод, младенцев резать, они одинаково будут это делать за жалованье.
– Поля-то, Господи, – вмешалась опять Маша, не менее мужа взволнованная: – поля-то у помещиков, этакие большущие, наполовину стоят незапаханные и незабороненные.
– Будет голод, непременно, непременно! – поддерживал Венявин.
– Этак неприятно и ехать в деревню, – проговорила наконец Софи, все время молчавшая и даже вряд ли слышавшая, что кругом ее говорили.
– Ай, да вы и не ездите! Просто страшно! – подхватила Маша. – У папеньки столько теперь приезжает помещиков и останавливается: «Не можем, говорят, жить в деревне; очень уж нам грубят и обижают нас!».
– Скоро по дорогам, пожалуй, будут грабить! – прибавил, разведя руками, Венявин.
– Да чтой-то, Николай Гаврилыч, как это ты так говоришь: будут! – прикрикнула на него Маша: – и грабят уж! Вот к папеньке мужик за навозом ездит, так ехал пьяный в воскресенье из города – ограбили!
– А мы сегодня ночью думали было выехать! – проговорила опять Софи.
– Ай, нет, душечка Софья Петровна, ангел мой! Не ездите! – воскликнула Маша.
– Нет, нет! – подтвердил и Венявин.
Эти два кроткие существа насказали потом еще таких страхов и ужасов, что даже сами испугались и побоялись итти пешком домой, а попросили послать человека, нанять им извозчика.
Бакланов и Софи, по отъезде их, не сказав друг с другом ни слова, разошлись по своим комнатам, и каждый, с своими грустными мыслями, улегся почивать: видно, незаконная любовь так же имеет свойство охлаждаться, как и законная.
10. Прежнее Ковригино
Были серенькие, мокрые сумерки.
По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней – лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.
Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!
Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.
– Я родилась и умру госпожой своих людей! – были почти последние ее слова перед смертью.
