Сакура любви. Мой японский квест - Франсеск Миральес
Под экранами с непрерывно мелькающей рекламой сидели женщины среднего возраста, безупречно одетые, причесанные и накрашенные, словно собирались на праздник. Все, как одна, склонились над своими телефонами.
На другом сиденье, неудобно скорчившись, без задних ног дрых мужик в костюме, будто его угораздило накануне поучаствовать в попойке века. Неплохая идея для репортажей в блоге Эктора Гарсия о людях, спящих в метро. Некоторые принимали прямо-таки акробатические позы.
Пребывая в некоем счастливом возбуждении, я повторял странные названия остановок: Канда, Мицукосимаэ… Тораномон… Омотэсандо… Наконец мы прибыли в Сибую.
Станция, где мне предстояло выполнить свою первую миссию, казалась таким же лабиринтом, как мой детский кошмар, но, по счастью, маяком мне послужил указатель, снимавший всякие сомнения:
HACHIKO EXIT
Я прокладывал себе путь сквозь толпы людей по бессчетным лестницам и переходам, пока не добрался до своего рода торговой галереи. Оттуда уже, несколько раз повернув, я сумел наконец-то выбраться на улицу.
Выход номер восемь вел на удивительно оживленную в это время дня площадь. Множество гиков и причудливо одетых девушек болтали или смеялись в этом популярном для встреч месте. На верхушках зданий горели неоновые огни, а гигантские экраны на полную громкость выплескивали свою рекламу.
Найти самый известный в Японии памятник не составило труда. Бронзовая фигура на каменном пьедестале высилась неподалеку.
Пес в натуральную величину, казалось, усох от миллионов прикосновений человеческих рук. Кто-то повесил ему на шею тяжеленную медаль; дюжина туристов, и я в том числе, ждали своей очереди, чтобы сделать фото с Хатико.
Из прочитанной статьи я знал, что в 1944 году военное правительство переплавило статую на снаряды, но через три года ее восстановили в прежнем виде и на прежнем месте.
Когда подошла моя очередь, левой рукой я потрепал опущенное ухо Хатико, а правую вытянул с телефоном вперед, чтобы сделать селфи.
Выполнив первое поручение, я по привычке стал искать номер Амайи, чтобы отправить ей фото в Ватсапе. Когда через мгновение я вспомнил, что это невозможно, меня вновь охватила печаль, окутав словно невидимым покрывалом.
Дзю (10)
十
Конечно же, во многих фильмах мне доводилось видеть японские пешеходные переходы типа зебры, но я и не представлял себе, что по ним может передвигаться одновременно такое количество народа. Когда зажегся зеленый, сотни пешеходов с разных сторон бросились на проезжую часть, спеша как можно скорее пересечь улицу и добраться до противоположного берега.
В путеводителе значилось, что верхний этаж «Старбакса» на площади – прекрасная смотровая площадка, так что я зашел внутрь и, заказав матча латте[15], поднялся на лифте.
Действительно, через огромное окно можно было наблюдать пульс четырех переходовзебр, по которым с регулярными интервалами перемещались целые армии хлопотливых муравьишек. Затем настала очередь машин, и меня поразила процессия из восьми картов – за рулем сидели розовая пантера, кролик, Хелло Китти[16] и прочие персонажи в необычных нарядах.
На крыльях у этих маленьких гоночных машин читалась надпись: «Unrelated to Nin-tendo»[17].
Я пригубил свой матча латте, лишний раз укрепившись во мнении, что попал на другую планету.
Отведя взгляд от панорамы за окном, я обнаружил, что через два стула от меня кто-то оставил книжку карманного формата. Из любопытства я потянулся за ней и увидел английский перевод двух первых романов Харуки Мураками: «Слушай песню ветра» и «Пинбол 1973».
Я много слышал об этом японском писателе, но сам его не читал, так что пробежал глазами спинку обложки. Аннотация гласила, что второй роман содержит лучшие сцены описания пинбола в истории мировой литературы, – я не смог удержаться от улыбки. Неужели на свете существует много романов, повествующих о пинбольных баталиях?
Я представлял себе, что это такое, потому что четыре года назад ездил с отцом в Афины. Осмотрев Акрополь и кварталы Плака и Монастираки, мы случайно зашли в Музей пинбола, должно быть один из немногих в мире. Какой-то безумный фанат этой «машинки на миллион долларов», как назвал ее отец, собрал в подвале сто столов для пинбола разных эпох и отреставрировал их, чтобы посетители музея могли спокойно в них играть. Самые старые датировались пятидесятыми годами двадцатого века, и рядом с каждым экспонатом висела табличка с информацией о том, сколько таких моделей было выпущено.
На какой-то миг меня охватила тоска по детству, захотелось, чтобы папа был рядом и вместе со мной наблюдал из окна кафе за хаотичной суетой этой вселенной. В Токио я провел меньше суток, но из-за одиночества, которое мне не с кем было разделить, время тянулось, как резина.
С надеждой узнать нечто новое помимо истории о блохастом псе я начал читать вступление самого Мураками к двум небольшим повествованиям этой книги. Предисловие носило название «Рождение романов, написанных на кухонном столе» и рассказывало о двух вещах: как он решился на создание своего первого романа и как ему удалось найти собственный стиль – простой, задушевный и увлекательный, – который принес ему мировую славу.
Первая история оказалась весьма необычной. Однажды, когда Мураками с женой еще держал джаз-бар, он вышел прогуляться. Путь его лежал мимо бейсбольного стадиона – кажется, бейсбол очень популярен в Японии.
Он купил билет, уселся на трибуне, и тут, в разгар матча, с ним произошло нечто странное. Наблюдая за чистым броском питчера, Мураками сказал себе: «Напишу-ка я роман».
Так впервые ему в голову пришла эта мысль.
Казалось, словно сухой деревянный треск при ударе битой по мячу сработал как клик мышью, сделав его писателем. После подобного озарения он принялся за дело.
В 1978 году еще не было персональных компьютеров, так что сразу же после матча он отправился в магазин за бумагой и ручкой и начал писать «Слушай песню ветра».
Полгода спустя, закончив роман, Мураками перечитал его и остался крайне недоволен. Текст показался автору претенциозным, содержание свелось к набору округлых фраз и красивых слов. Литературная форма явно доминировала над сюжетом.
Под влиянием второго озарения он решил достать с полки пишущую машинку «Оливетти» с латинской клавиатурой. «Пожалуй, стоит перевести роман на английский и посмотреть, что получится», – подумал он.
Поскольку английским он владел куда хуже, чем японским, Мураками уже не мог жонглировать словами и смыслами. Ему пришлось ужать историю до самых простых слов, когда каждая фраза выражает лишь суть происходящего.
Когда машинописная английская версия была закончена, автор приступил к ее переводу на японский. Так он и обрел свой характерный стиль – простой, незамысловатый и
