Хозяин белых оленей - Константин Валерьевич Куксин
— Спасибо огромное, Мария! — сказал я, улыбнувшись хозяйке. — Так все вкусно сегодня, настоящий «чаище»!
Такие разные олени
Следующим утром я поднялся рано, даже хозяева еще спали, и вышел из чума. Морозный воздух щекотал ноздри, снег искрился на солнце, за горизонт убегала сиреневая полоса дальнего леса. Неожиданно кто-то толкнул меня сзади. Я оглянулся и увидел оленя, шею которого украшал ошейник из оранжевой ленты. Животное внимательно смотрело на меня большими влажными глазами и продолжало тыкаться носом мне в бок, явно стараясь залезть в карман куртки.
— Голодный, что ли? — улыбнулся я оленю. — Иди, ягель ищи, нет у меня еды!
Я протянул руку, чтобы погладить оленя, но тот отскочил и теперь выжидающе смотрел на меня с расстояния пары метров.
Вспомнив, по какому делу поднялся в такую рань, я отправился к дальним лиственницам, которые Гаврила показывал Горну в первый день нашего пребывания в стойбище. Не успел я справиться с молнией на своих штанах, как незаметно подошедший олень снова резко толкнул меня.
— Ну-ну, брат, у меня свои дела, а ты иди по своим!.. — прикрикнул я на оленя.
Но он и не думал уходить. Едва снег у меня под ногами пожелтел, как олень начал совсем уже бесцеремонно пихаться, и я с удивлением обнаружил, что он жадно ест желтый снег!
Когда я вернулся к чуму, Гаврила уже занимался хозяйством: осматривал старую нарту, у которой треснула ножка.
— Что, Костя, олень тебя в туалет провожал? — спросил ненец.
— Да, и еще он снег с мочой ел! Им это как, не вредно?
Гаврила усмехнулся и посмотрел на оленя, который по-прежнему бродил рядом со мной.
— Не вредно. Эти олени, которые у чума, совсем домашние. Вот этот, который за тобой ходил, — мочеед. Олени все мочу любят, но некоторые — особенно. Такие поближе к чуму держатся, от людей не отходят. Ладно, если по малой нужде пойдешь, а если по большой… Как соберешься, палку возьми, гони его, а то он тебе покоя не даст!
Гаврила помолчал, внимательно оглядывая сломанную нарту, и добавил:
— У чума не только мочееды живут. Есть еще авки. Мы каждому ребенку обязательно олененка дарим, чтобы играл с ним, привыкал с оленем общаться. Вот такой олененок и зовется авка. Дети их с рук кормят хлебом, ухой. Имена им дают, ошейнички красивые делают, колокольчики привязывают. Такого оленя нельзя в нарту запрягать, на мясо забить нельзя — до старости около чума живет.
А есть еще священные олени, какому-нибудь духу посвященные: Хозяину горы или реки либо Хозяйкам чума — Мяд Пухуця. Этих тоже нельзя запрягать, обижать нельзя — они как бы и не в нашем мире уже живут. Видишь во-он того, белого, со сломанным рогом? Его Нядай зовут. Кочевали мы как-то у горы Саурей, там наше священное место, жертвы приносим. И вот один олененок отставать стал. Красивый такой был, сам беленький, а хвост черный! Думали: знатный олень вырастет! А он отставал, отставал да и лег на землю, еле дышит. Мы никогда просто так оленей не убиваем — нельзя было маленького добить, чтоб не мучился. Оставили его, дальше пошли. Я только сказал: пусть Хозяин Саурея о нем позаботится! А когда осенью возвращались с летних пастбищ, мимо того места проходили — вдруг вышел нам навстречу олень! Я сразу Нядая узнал, приметный он был. Поняли мы, что Хозяин Саурея олененка спас, ему Нядая и посвятили. Семь лет с того случая прошло, вон какой красавец вырос. Ручной совсем…
Еще, Костя, у всех этих оленей имена или клички есть. Выбираем подходящее по характеру или внешне. А многих просто по цвету кличем: Беляк, Пепельный, Серый, Белый Нос, Черноухий…
Любим мы своих оленей! Олень, он ведь нам все дает: мясо и кровь, шкуры на одежду, жилами женщины шьют, из рога застежки делаем, рукояти ножей. Как оленя не уважать, не любить?
Я внимательно слушал, а Гаврила продолжал осматривать нарту.
— Ну что, Костя, поможешь нарту починить? Нам скоро каслать — кочевать, по-вашему, — надо все нарты проверить.
— Конечно, помогу! — обрадованно воскликнул я. — Вы только говорите, что делать надо!
Гаврила улыбнулся:
— Сначала чаёк попьем. А потом и нартами займемся…
Щедрый бог
Когда мы зашли в чум, Горн что-то записывал в дневнике, а Мария и Оля сворачивали спальные пологи. По тому, насколько аккуратно свернут полог, судили об опрятности хозяйки. Женщины собирали постели, поправляли шкуры, раскладывали подушки вдоль стенок чума. Я заметил, что Мария и Оля никогда не проходят под священной доской с иконами, и спросил об этом Гаврилу.
— Это священная сторона чума. Там женщинам нельзя ходить.
— Это я понял, что нельзя. А почему?
— Потому что священная сторона — мужская. Чум на две части делится: на мужскую и женскую. Линия эта через очаг проходит, через спальные пологи. И у чума два входа, а не один. Мы обычно все через женский заходим, но если на святилище собираемся, жертвы приносить духам, то открываем мужской вход, за священным платком, Торум Щищкам. — Гаврила показал на полотно с тремя вышитыми крестами, который закрывал заднюю часть чума.
— Но ведь женщины на мужской стороне часто сидят. Вон и Мария все время там шьет! — поднял глаза от своего дневника Горн.
— Женщинам на мужской стороне можно быть. Вообще чум — по-ненецки мя-а или, как ханты говорят, ор хат, лесной дом — женщине принадлежит, она здесь хозяйка. Мужчина в тундре должен жить, оленей пасти. В чум мы только кушать и спать приходим. Но нельзя женщинам под священной доской Торум Сахал проходить. Идет оттуда невидимая линия, сквозь Торум Щищкам, через мужской вход и дальше, до священной нарты, где мы духов своих храним. Линию эту переступать женщинам нельзя — ни в чуме, ни снаружи. Большой грех это, хэйвы называется. Любая женщина — она шаманка немного. Женщина детей рожать может, и раз в месяц, когда у женщин дни особые, открывает она двери в Нижний мир. Оттуда злые духи прийти могут, потому каждый шаг женщины опасность в себе таит. Мы, мужчины, даже женскую обувь никогда не трогаем, женщины ее в своей особой нарте перевозят, сябу называется. Если женщина через тынзян — аркан, по-вашему — перешагнет или через хорей — шест, которым оленей погоняют, — мужчина может заболеть, силы лишиться. Старики рассказывали, как в древности сражались наши богатыри. День бьются — по щиколотку в землю ушли, два бьются — по колено в землю ушли, на третий — по пояс друг друга в
