Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
Хуже всего, что она уже не помнит, где на самом деле была в тот день, настолько крепко она держится за свои выдумки. В тот день, когда ее подвезли старички, у Каталины сразу сложилась история.
– Я была в гостях у одноклассницы, и ее родители меня подвезли на машине прямо до дома, потому что я подвернула лодыжку. Ее мама хотела зайти поздороваться, но очень спешила.
– Ой, дочка, ну что же ты такая неуклюжая! У тебя ноги как будто пластилиновые. Кто, говоришь, тебя подвез?
– Родители Марии Хосе. – Имена она тоже выдумывает ловко, такие, чтобы маме не запомнились, и сама представляется ненастоящими именами, но похожими на ее настоящее, чтобы легче было замести следы, если понадобится. – Из моего класса.
– Ну и слава Богу, что она не стала заходить, а то наши полы стыдно людям показывать.
Через два дня после этой авантюры Каталина снова встретилась с мальчиками на дополнительных занятиях. Она не стала ждать, пока ее спросят, как она провела эти дни, а сразу пошла в лобовую, изображая себя смелой, сообразительной, самодостаточной: рассказала, как ее отвезли домой на машине незнакомые люди, однако умолчала о лодыжке, уже щедро покрытой противовоспалительной мазью, и нанесла толстый слой еще более действенного средства – забвения – на мысль о том, как остальные убежали, бросив ее одну, беспомощную, будто сломанную игрушку. Так она освобождает место в памяти, выметая прочь то, что произошло на самом деле, и заполняет ее тем, что могло бы произойти. Но такой реакции на свой рассказ она совсем не ожидала:
– Конечно, как тебя не подвезти, с твоими-то сиськами.
С тех пор как Каталина узнала, что у нее трясутся сиськи, что ее грудь существует все более явно, она начала морально готовиться к каждому своему выходу в скверик, где они с ребятами встречались на одной и той же скамейке, как сопрано, ждущая за кулисами окончания увертюры. Точно так же надо было настраиваться, когда ее вызывали к доске или когда предстояло идти мимо какой-нибудь группы мальчиков-подростков, но особенно мимо строителей, шоферов, вообще взрослых мужчин, потому что она знала, что неизбежно услышит комментарии по поводу своего тела, которое доставляло ей столько хлопот. Если Каталина была уверена, что комментарии окажутся чересчур жестокими, она разворачивалась, делала крюк или переходила на другую сторону улицы. Иногда вердикт касался того, как мало выделяется в ее фигуре бюст, казавшийся «судьям» недостаточно большим. «Ты пловчиха, что ли? Плоская что спереди, что сзади!» – говорили ей, когда она подходила на метр. Бывало, что в центре внимания оказывалось отсутствие на ней бюстгальтера, хотя ей почти нечего было туда класть: судя по крикам, мужчин невероятно возбуждали ее соски. «На лицо ты страшная, ну хоть сиськи есть», – заявил ей однажды какой-то тип в военной форме. Каталина приучилась держать себя в руках, по возможности не придавать значения таким словам и делать вид, что ей наплевать, а заодно сутулиться и прятаться в футболках – это было до того, как она открыла для себя гранж, а ее мама признала, что дочери все-таки нужен лифчик.
А с мальчиками из скверика ее ждали новые испытания. Как-то раз она осталась наедине с одним из них – остальные специально так подстроили. И вот они уселись вдвоем на свою обычную скамейку, и мальчик начал что-то бормотать про свои чувства к Каталине. Стоило ей это услышать, у нее тут же начался приступ сухого кашля, достаточно сильный, чтобы положить конец объяснению. Она сложилась пополам, обхватила руками живот и, сославшись на самочувствие, ушла домой, лишь бы не слушать его больше. С тех пор рядом с этим мальчиком ей всегда делалось плохо, и она старалась выглядеть болезненной и скучной: Каталина могла предугадать не только романтические фразы, которые он произнес бы в дальнейшем, но и его реакцию на отказ. Да, он нравился ей больше других, но никакого влечения к нему она не испытывала. Каталина еще ни разу не целовалась и, в отличие от некоторых девочек из ее первой школы, не особенно-то хотела, ей даже не было любопытно попробовать. Она предпочла бы тысячу раз перелезть через двадцать трехметровых заборов, чем приблизиться хоть еще на сантиметр к этому мальчику или любому другому. Ее раздражало, что все остальные ребята были заодно, а ее никто не поддерживал, но она не обижалась – логично, что они приняли его сторону, ведь она не так давно присоединилась к их компании. И она не говорила ни слова, когда некоторые в его интересах пытались донести до нее то, чего она так избегала: жужжание, напоминавшее, как чужое личное пространство расширяется и вторгается в ее собственное, будто розовая пена, которая заполняет ее сознание при температуре. «Ты нравишься такому-то», – говорили ей, но сам Такой-то не замечал, как она старается его избегать с того момента, как поняла, к чему он клонит. В конце концов он с кучей запинок, красный, как небо перед грозой, напрямую объявил ей свои намерения:
– Будешь со мной гулять?
– Мы же и так гуляем, ты о чем? – спросила она, прикинувшись наивной.
И тогда он продолжил объясняться: «Ты не такая, как другие девчонки» – а чем не такая? – «Ты мне нравишься, потому что ты как парень» – а если я ему нравлюсь, потому что я как парень, из этого логически следует, что ему нравятся не девчонки, а парни, так ведь? Замучившись это выслушивать, она не нашла ничего лучше, как сказать, что ей очень жаль, что она с тяжелым сердцем это говорит, но надеется, что он на нее не будет обижаться, и заранее просит прощения сама не зная за что, просто он ей нравится только как друг – очень хороший друг, лучший на свете друг. «Давай останемся друзьями, хорошо?» Мальчик, похоже, не ожидал отказа, и это удивило Каталину еще больше, она ведь всеми способами давала ему понять, что скажет нет. Тишина, необъятная, как заросшее крапивой поле, покончила со слепотой мальчика.
– Ты обиделся? – нарушила молчание Каталина. – Ты же обещал, что не будешь на меня обижаться.
– Ничего я не обещал, – ответил тот, – и ничего я не обиделся. Мне вообще по барабану, я не то чтобы прям серьезно на тебя запал.
Каталина больше ничего не сказала, а мальчик ушел от нее на другую скамейку, где его ждал один из приятелей. Тот похлопал его по плечу. К ней они больше не подходили. Ничего, скоро это у него пройдет, подумала Каталина, жалея мальчика, оправдывая его и гадая, чем таким она вдруг его привлекла, с ее-то длинными руками, огромными ладонями, жирафьей шеей, спутанными волосами и маленькой грудью.
Несколькими днями позже Каталина, придя в скверик, не застала никого из мальчиков на привычном месте, а еще через день там появилась надпись во всю скамейку. Надпись была адресована ей: имя, которым она назвалась несколько месяцев назад на занятиях, не совсем настоящее, но довольно похожее, и еще одно слово. Ката сосет.
Ей стало больно от этой фразы, от подлежащего, от сказуемого. Немного утешало только, что прямое дополнение опустили и оно лишь подразумевалось. Еще ее расстроило, что мальчики так запросто отказались от ее дружбы и наказали ее своей властью, данной им неведомо кем. Навешенный ярлык низводил ее до того, что для мальчиков было оскорблением, а для девочек – оскорблением и проблемой. И все-таки она не заплакала, не обиделась, не пошла с ними разбираться, а только почувствовала стыд из-за того, что кто-то о ней подумает такое, – ведь что написано пером (даже если не пером и вообще на скамейке), не вырубишь и топором.
Каталина нашла прибежище в обществе мамы на все оставшееся лето и кусочек осени: всюду ходила с ней вместе, но ни словом не обмолвилась о случившемся. Мама наверняка догадывалась, что у нее не все ладно, но то ли не знала, как ее расспросить, то ли просто предпочитала молчать, радуясь, что дочь снова рядом, хоть и меланхоличная, разочарованная и еще много других прилагательных, которые она не давала себе труда назвать, – главное, что ребенок вернулся и вновь придал смысл ее существованию.
