Поляк - Джон Максвелл Кутзее
– Вы хотите, чтобы я полетела с вами в Бразилию?
– Да. Проведем отпуск вместе. Вы любите море? Проведем отпуск у моря.
Она любит море, любит всем сердцем. Отличная пловчиха, сильная, как тюлень. Сильная и юркая. Но разве дело в этом.
– А что я скажу мужу? – спрашивает она. – Что лечу в Бразилию с мужчиной, которого едва знаю? А вы? Что скажете жене? Вы никогда не говорили: вы женаты?
Он отставляет чашку; руки заметно дрожат. Отчего он так нервничает? Собирается солгать?
– Нет, не женат. Был когда-то, но сейчас нет. Скажите мужу правду. Это всегда самое лучшее. У него есть связи на стороне. Он свободен, вы свободны.
– Вы меня поражаете. Вы ничего не знаете о моем муже. Какие связи? Никаких связей у него нет. Как и у меня. А на будущее дам вам хороший совет – таким способом вы не уговорите женщину лететь с вами в Бразилию. Может быть, такое работает в Польше, но не здесь. Мне пора. Впереди долгая дорога.
Она встает. Это его последний шанс. Он тоже встает во весь внушительный рост, хватает ее за плечи. За соседним столиком переглядываются: что это, семейная ссора? Она вырывается из его объятий.
– Мне правда пора.
13
На шоссе, неподалеку от поворота на Мальграт, авария: груда покореженного металла, полицейские машины, «скорая помощь». Она вздрагивает. «А что, если бы это была я? Что сказали бы люди? Что она забыла в Жироне?»
И впрямь, что? Это ненормально: ответить на приглашение мужчины, имя которого она не в состоянии произнести. Слава богу, она вовремя опомнилась! «Полетите со мной в Бразилию?» Что за блажь.
14
Она говорит с мужем.
– Не знаю, помнишь ли ты, несколько месяцев назад у нас выступал один польский пианист. Сейчас он в Жироне, дает мастер-классы в местной консерватории. Он пригласил меня туда.
– Да? И ты поедешь?
– Я была там сегодня. Он хочет, чтобы я полетела с ним в Бразилию. Он в меня влюблен. Так он сказал.
– И ты поедешь?
– Конечно нет. Просто решила тебе рассказать.
Зачем она говорит мужу? Чтобы подвести черту под этой историей. Чтобы совесть была чиста.
– Ты ревнуешь? – спрашивает Беатрис.
– Конечно ревную. Я ревновал бы к любому мужчине, который в тебя влюбится.
На самом деле он не ревнует. Она это видит. Скорее, его это забавляет: забавляет, что другой мужчина хочет обладать тем, что принадлежит ему одному, тем, чем он владеет, не прилагая усилий.
– Ты с ним увидишься? – спрашивает муж.
– Нет, – отвечает она, добавляет: – Это не про секс.
– Конечно не про секс. Ради чего еще он пригласил тебя в Бразилию? Чтобы ты сидела рядом и переворачивала листы партитуры?
15
От поляка приходит длинное письмо, которое она проглядывает по диагонали. «Мир» – ключевое слово. Она приносит ему мир. Мир в противовес чему? Войне? Что он знает о войне, целыми днями просиживая у рояля, витая в облаках?
Впереди маячит слово на букву «Б». Бразилия. Не дочитав, она удаляет письмо.
16
Она не делает проблемы из связей мужа на стороне, причем сознательно. В благодарность он старается не заводить романов с женщинами их круга. Это их способ поладить друг с другом, и до сих пор они справлялись.
17
Еще один мейл от поляка. Сегодня он покидает Жирону и завтра будет проездом в Барселоне по пути в аэропорт, откуда вылетает в Берлин. Не согласится ли она с ним пообедать? «Простите, нет времени, – пишет она в ответ. – Удачного полета. Беатрис».
18
Она воскрешает из небытия диски Вальчукевича, которые он ей прислал, забирает их домой из маленькой библиотеки Концертного Круга и слушает в одиночестве. Ради чего? Она готова принять идею, что, если мужчина не способен выразить нечто на примитивном английском, возможно, у него получится при помощи искусства?
Начинает она с ноктюрнов. Что говорил Шопен миру, когда их сочинял? Еще важнее: что говорил миру поляк, когда их записывал? И самое важное: что он мог поведать о себе женщине, о существовании которой еще не подозревал?
Как и прежде, она разочарована. Ее вымораживает – как бы это сказать? – его стиль, подход, склад ума. Такой сухой, такой прозаичный! Каждая пьеса извлекалась на свет божий, изучалась и с финальным аккордом сворачивалась и предавалась земле.
Возможно, дело в том, что даже в те времена, когда делалась запись (она сверяется с обложкой: пишут, 2009 год), в душе поляк был слишком стар для такой музыки, музыки пылких душ.
Это как прикосновение. Она вспоминает, как он рукой коснулся ее ладони в такси, как приложился губами к ее щеке в Жироне. Словно сухая кость. Живой скелет. Она вздрагивает. У нее тоже есть скелет, но, в отличие от его скелета, ее призрачен и неосязаем.
Так вот какой вердикт она ему выносит: слишком сух, недостаточно пылок? Это то, чего она хочет от мужчины, – пылкости? Если бы завтра, ни с того ни с сего, он продемонстрировал пылкость – горячую, истинную страсть, – нашлось бы для нее место в жизни Беатрис? Вряд ли.
19
Из всей записанной поляком музыки особенно ей по душе мазурки. Присоединяясь к своему идолу в этих деревенских танцах, он оживляется. Как странно: она не представляет его танцующим.
20
Возможно, виноват не поляк, не оба поляка – молодой, что давно мертв, и старый, еще живой. Может быть, в этом есть доля вины самой Беатрис. Все, к чему сейчас лежит ее душа в музыке, это песни и танцы, а вовсе не драма со взлетами и падениями (Forte! Piano! Forte! Piano!) и уж точно не философствования. Музыка, занятая поисками утраченного (Малер), заставляет ее зевать. В конце концов, именно поэтому поляк ей не интересен. Шатаясь по миру в поисках собственных утрат, он случайно натыкается на нее, Беатрис, и превращает ее в фетиш. «Вы приносите мне мир» – какая чушь! «Я не являюсь ответом на загадку вашей жизни, сеньор Витольд, ни вашей, ни чьей-либо еще! Я такая, какая есть!»
21
Много лет они с мужем не спят в одной постели. Это устраивает обоих. Она любит, приняв горячую ванну, лечь пораньше, ему нравится засиживаться допоздна. Одной ей лучше спится; возможно, ему тоже. Спит она восемь часов, иногда девять. Глубоким, здоровым сном.
Они с мужем больше не близки. Понемногу она привыкает обходиться без секса. Похоже, он ей ни к
