Душа - Алиса Селезнёва
Когда я приблизилась к Ромке, ладони вспотели. Он встал с дивана, расправил мои мокрые волосы по плечам и приподнял за подбородок. Я старалась смотреть только в его глаза, любовалась длинными, изогнутыми ресницами, а потом незаметно потянулась к губам. Он рассмеялся и осторожно чмокнул меня в нос:
– Классное полотенце!
К моему смущению добавилась лёгкая обида.
– Я забыла всё, что готовила, а выйти голой мне бы никогда не позволило воспитание.
Он засмеялся ещё громче и крепко прижал меня к себе. Запах одеколона, приятно пахнущего мускатом, до конца не выветрился, и я упоением уткнулась носом в Ромкину шею.
– Устала? – прошептал он, чмокнув меня в макушку.
– Ага, – качнула я головой, не разжимая объятий. – Сегодня выдался суматошный день.
Слегка отодвинувшись, он вновь приподнял мой подбородок и аккуратно очертил большим пальцем контур губ. В то принадлежащее только нам двоим мгновение его темно-карие глаза приобрели оттенок жидкого золота. Замечтавшись, я приблизила к нему свой нос и неожиданно широко зевнула.
Он усмехнулся.
– День сегодня и правда сумасшедший, так что необязательно заниматься любовью прямо сейчас. Мы слишком долго этого ждали. Обидно будет кувыркнуться наспех, из последних сил, только ради того, чтобы отдать честь традициям.
Я открыла рот. Он чуть приподнял брови.
– Там найдётся полотенце для меня?
Мне пришлось кивнуть.
– Переоденься, иначе простынешь, а ты нужна мне здоровой.
Когда Ромка вышел из ванной, я уже спала, завернувшись в одеяло, предварительно натянув одну из его футболок…
Вы, наверное, удивлены и никак не можете понять, почему я рассказываю всё это. Ответ прост и предсказуем. Копаться в своих воспоминаниях – это единственное, что мне остаётся. Жить в ипостаси призрака не слишком-то приятно. Тебя никто не видит и не слышит, а ты не чувствуешь ни боли, ни жажды, ни холода… А ещё у тебя становится слишком много времени, чтобы думать. Думать, вспоминать и сожалеть. Жизнь моего мужа катится в тартарары, а я никак не могу помочь ему. Ни словом, ни делом. Мы уже месяц сидим в нашей квартире и ждём даты суда над мальчиком, который сбил меня. Неделю назад Ромку уволили с работы за прогулы и бесконечные опоздания, точнее попросили написать заявление по собственному желанию, чтобы не раздувать скандал. Он пьёт, а я смотрю на стены со свадебными фотографиями и тихо перебираю в памяти воспоминания о том, когда мы были так счастливы…
Познакомились мы с Ромкой почти тринадцать лет назад на школьной линейке первоклашек, а через три с половиной года оказались сидящими за одной партой. До того момента я даже подумать не могла, как здорово он рисует и какие замечательные пишет стихи. Он постоянно смешил меня, вырезал из бумаги одноногих человечков и устраивал под партой настоящий кукольный театр. Я хихикала, Ромка делал наброски новых карикатур, наша первая учительница, Зоя Анатольевна, раздражённо качала головой и грозила пальцем, но всё равно оставляла нас сидеть вместе. Дисциплину на уроке мы нарушали не сильно, да и, несмотря на маленькие шалости, умудрялись учиться лучше всех в классе. Как ни странно, но год спустя наша новая классная руководительница, Татьяна Сергеевна, решила продолжить начатую традицию и опять посадила меня рядом с Ромкой. Какое-то время мы даже домой ходили вместе, точнее, Ромка делал вид, что нам по пути, а я даже не подозревала, что он живёт на другом конце улицы. Порой до нас доносились завистливые возгласы моих подружек и его закадычных друзей: «Жених и невеста! Жених и невеста!»
И всё же Ромка не носил мой портфель, не бил меня им по голове и не катал на своём велосипеде. Мы просто болтали о покемонах, о новом вкусе жевательной резинки «Dirol» и спорили о том, кто круче Магнето или Чарльз Ксавье. Вряд ли я что-то тогда чувствовала к нему. Нам было по одиннадцать, а потому я с полной уверенностью в каждом слове заявляла папе, что меня с Ромкой связывает крепкая дружба, а вся эта любовь абсолютно нас не касается. Папа в такие минуты обычно молчал, а я спокойно садилась делать уроки.
Трудно сказать, сколько бы продлилась наша дружба. Может, год, может, два, а может, не закончилась бы никогда, но в один прекрасный день Ромка пропал. «Как сквозь землю провалился, – сообщила я папе, пряча слезы, – и ведь даже не сказал, что уезжает!». Папа приложил кулак к подбородку, а я затаила дыхание, потому что любила, когда папа так делал. Это всегда означало только одно – он разберётся, и всё будет хорошо. Папа действительно разобрался, но лучше мне так не стало. Оказывается, отцу Ромки предложили хорошую работу в другом городе, и тот, не раздумывая, укатил туда вместе с женой и сыном.
Следующие четыре года мне оставалось только учиться, читать книги и вспоминать Ромкин кукольный театр под партой. Я не позволяла себе тосковать по нему и первое время даже злилась, что он ничего не сообщил об отъезде. Впрочем, он и сообщить то, наверное, не мог. Собрались они быстро, летом мы почти не виделись, да и в ту неделю я жила у тёти в деревне и училась доить козу. К концу девятого класса большинство моих хорошеньких одноклассниц закрутили романы со старшеклассниками. Я старалась не обращать на них внимания. Отчего-то мне были совершенно не интересны прогуливающиеся мимо мальчики, и я даже начала считать влюблённость глупым занятием, отнимающим слишком много времени. Однако в начале десятого класса к нам в школу неожиданно вернулся Ромка.
Я с трудом узнала в этом долговязом, надменном юноше розовощёкого, пухленького паренька, который рисовал для меня смешных человечков с маленькими ногами и огромным носом. Он демонстративно курил под лестницей, высмеивал учителей и младших школьников, напоминающих характером или телосложением Невилла Долгопупса, носил в правом ухе серёжку, коротко стригся и постоянно прогуливал последние уроки, умудряясь просыпать первые. Хуже всего, что он никак не мог определиться с профильными предметами. То мечтал строить ракеты на Байконуре и заявлялся в физико-математический класс, то вдруг бросал его и целыми днями бренчал на гитаре, объясняя всем и каждому, что непременно станет рок-звездой.
Большинство моих одноклассниц от Ромкиного поведения пребывали в лёгком восторге. На переменах они то и дело томно вздыхали по нему и во всеуслышание называли симпатичным и лапочкой. Я злилась. Злилась и осуждала их отвратительный вкус. Тогда я не понимала, что дело не в их вкусе, а в моей ревности. «Никакой он не лапочка, –
