Дина Рубина - Когда же пойдет снег
Он выхватил из кармана наглаженный платок и стал отчаянно громко в него сморкаться. Но у него ничего не получалось, потому что он был абсолютно, восхитительно здоров...
- А ведь на носу зима, - сказала я. - Сезон носовых платков. Что ты будешь делать зимой со своим насморком?
- А вот что: мы кошмарно напьемся, третьим возьмем твоего ненормального братца, будем шататься в обнимку по улицам и орать песни страшными голосами. ..
- И пусть идет снег.
- Пусть, - согласился он.- Изо рта у нас будет валить пар, и все вместе мы будем похожи на огнедышащего дракона. О трех головах.
- Воображение - класс! - сказал он.
- Тебе сегодня скучно со мной?
- А разве ты всегда должна развлекать меня? Ты ведь не гетера и не гейша. Ты просто не сможешь быть всегда ярким дивертисментом.
- Понимаешь, - сказала я, - все, оказывается, ужасно сложно. Ты только не кричи на меня: я сейчас все объясню. Я очень много думаю все эти дни, так много, что мне будет даже досадно умереть, не записав эти мысли. Если я отсюда выйду, я напишу книгу и сразу стану великим писателем. Нет, я опять болтаю чушь, и ты ничего не понимаешь!.. Дело вот в чем: на днях умерла Лена. Ты помолчи, не перебивай, ты не знаешь. Лена. Белоснежная девушка, волосы алые, как флаг... Умерла после удачной операции, ни с того ни с сего, с бухты-барахты. Что-то с сердцем случилось. А пять лет назад погибла моя мама. Еще нелепей и страшней. И еще и еще... Теперь ответь мне: к чему вся эта возня со мной? Ведь я совершенно безнадежна. К чему замечательный Макар Илларионович будет делать сложную операцию обреченному человеку? Для чего? Чтобы я прожила еще год, три, пять лет? Но ведь даже если я останусь на подольше, мне все равно нельзя будет иметь детей! А дети - это главный смысл во всем! Хоть с этим ты согласен?
- В том, что главный смысл, согласен. А в остальном... - Он вздохнул и замолчал.
И я подумала, что он больше ничего не скажет на эту тему, не может быть, чтобы Макс его не проинструктировал.
- У меня очень старенькая бабуля, - неожиданно твердо и громко сказал он так, что я даже сначала не сообразила, в чем дело, и подумала, что это он мне хочет рассказать анекдот. - Такая старенькая, что каждый день, возвращаясь с работы, я боюсь, что не она откроет мне дверь, - продолжал он не глядя на меня. И я поняла, что анекдота не будет. - Они с дедом любили друг друга с пятнадцати лет... Потом она пять лет ждала его с войны. Дождалась... Наконец, когда им исполнилось по двадцать два года, они поженились. И прожили семь месяцев, день в день. Ты взрослая девочка, тебе не надо объяснять, что значит ждать семь лет, а прожить с мужем семь месяцев...
Он долго молчал, прежде чем опять заговорить...
- Это был очередной налет банды петлюровцев. Деда повесили на глазах у молодой жены, а ей самой обрубили топором пальцы на обеих руках. Все десять пальцев, до второй фаланги... Но не до конца обрубили, - продолжал он, по-прежнему не глядя на меня, - пальцы потом срослись. Ужасно, правда, срослись, так, что глядеть страшно, но все же какие-никакие, а руки... А в тот момент она, обезумев от боли и горя, волоча болтающиеся, как плети, руки с обрубленными пальцами, оставляя за собой кровавую дорогу, бежала на обрыв, чтобы броситься вниз, в реку. И когда она добежала, то вдруг почувствовала, как отчаянно бьется в животе ребенок, словно понимая, что она собирается сотворить, словно умоляя о жизни... Так она осталась жить, а через три месяца на свет появился мой отец, которого она назвала именем деда...
Он рассказывал это очень просто и твердо. Как-то повествовательно, как сказку рассказывал: "Жили-были..." И от этого делалось еще страшней, и хотелось сжимать кулаки и плакать оттого, что это было на свете...
- Я не знаю, зачем все это тебе рассказываю, - виновато сказал он. - Я приготовил положительные эмоции, целый вагон хороших анекдотов. Но когда я тебя увидел, то понял, что анекдоты не нужны. Поэтому рассказываю что-то не то...
- Именно то! - нетерпеливо перебила я его. - Именно, именно то!
- Ну тогда слушай дальше, - сказал он и переложил сетку с колен на скамейку. Апельсины свободно раскатились, и один даже упал со скамейки, застряв в сетке и оттягивая ее, как баскетбольный мяч. - У бабули не осталось ни одной дедовской фотографии. Так уж получилось. Люди редко в то время фотографировались, и потом, она тотчас же уехала из того городка, где жила с дедом. Я не думаю, чтобы она забыла его лицо. Ведь мой отец поразительно похож на деда, а я, говорят, еще больше. Нет, конечно же, она прекрасно помнила его лицо, хотя с того дня прошло пятьдесят лет... И вот это было совсем недавно, месяца три назад - какие-то дальние родственники из Киева прислали вдруг фотографию деда. Они, наверное, копались в своем альбоме и наткнулись на нее. Сначала не могли вспомнить, кто это, а когда догадались, решили прислать ее нам. И то правда - зачем валяться чужой фотографии в семейном альбоме... Ты знаешь, я никогда еще не видел таких лиц у людей, какое было у бабушки, когда она распечатала письмо с фотографией. Знаешь, это, наверное, совсем нелегко - увидеть лицо любимого, которого похоронила пятьдесят лет назад. Она не сказала ни слова и весь день провозилась на кухне. Но ночью... У нас тесновато, и мы с бабушкой спим в одной комнате. И я слушал, как всю ночь она проговорила с дедом. Плакала и говорила: "Ну, как я тебе нравлюсь? Посмотри, на что я стала похожа. Ты видишь эти руки? Что же это творится, боже мой, что твой младший внук на год старше тебя?" Потом, утром, она мне призналась: "Когда я разорвала конверт и оттуда выпала его фотография, у меня помутилось в голове, и я, знаешь, на самую маленькую секунду подумала, что мне двадцать два года, а он уехал на ярмарку, в Дунаевцы, и пишет мне оттуда письмо. А его смерть и вся моя жизнь - это просто страшный сон, который снился прошлой ночью..." Больше ничего интересного я не расскажу. Ешь апельсин, не напрасно же я за ними в очереди стоял!
- Мне эта жизнь кажется удивительно прозрачной и ясной... - задумчиво проговорила я. - Можно смотреть на мир сквозь историю этой скорбной жизни и отсеивать добро от зла...
- Я хочу, чтобы ты съела апельсин на моих глазах. Вот смотри, я его почистил... Кто это идет там, в конце аллеи?
- Это Макар Илларионович! - испугалась я. - Сейчас мне влетит за то, что я в тихий час здесь болтаюсь!
- Что за имя, боже! - сказал он. - Карл у Клары украл кораллы.
Но Макар Илларионович даже не остановился. Он стремительно прошел мимо нас, не взглянув на меня, и скупо обронил:
- Долго не сиди. Сыро... - Его удаляющаяся четырехугольная спина в белом халате казалась мне оплотом надежды и веры.
- Кто тебе будет делать операцию, этот Фантомас? - спросил Борис, глядя вслед Макару Илларионовичу. - Что у него с шеей?
- Это фронтовое ранение, - сказала я. - Он мне рассказывал когда-то, очень давно, девять лет назад, и я уже смутно помню эту историю... Наши форсировали реку, а на том берегу были немцы и держали нас под непрерывным огнем. И в общем, кому-то из наших нужно было переплыть реку и что-то узнать или сделать - я в военных делах ничего не понимаю. Но это задание было равносильно смертному приговору - настолько опасной казалась переправа... И тогда командир Макара Илларионовича сказал: "Ребята, нужно плыть. Того, кто решится, представлю к ордену..." И Макар бросился в воду. Вот тогда он и получил это ранение в шею. Но все-таки доплыл и что полагалось сделал. А вот голову повернуть - ни в какую!
- А орден?- заинтересовался Борис.
- Командира в том бою убило... Я спросила у Макара Илларионовича: вот когда он плыл, о чем думал? А он говорит: "Вот представь себе, думал, как по селу перед девчатами пройдусь - сапоги начищены, гимнастерка новенькая, а на груди - орден! Когда ранило, тогда уже твердил себе: "Выплыть... выплыть..."" Насчет девчат он, конечно, пошутил. Он вообще шутник. Первую операцию он мне сделал, когда я в первый класс пошла. И за день до нее говорил: "Представляешь, будет у вас когда-нибудь урок анатомии, на котором изучают человечьи потроха. А ты встанешь и скажешь: "Видали вы человека с одной почкой?" Вот смеху-то будет!" Но та операция была ерундой по сравнению с предстоящей... Тогда можно было шутить...
Борис ничего не ответил, и мы еще посидели так тихонько, греясь на скудном осеннем солнышке. Я вспомнила, что сейчас должен прийти Максим, и представила, как я буду сидеть между ними - такими красивыми парнями. И как это будет выглядеть.
- Ну ладно... - сказала я ему. - Посидел, и будет. Проваливай...
Я проводила его до проходной, чуть отставая и пытаясь запомнить его плечо и щеку - то, что мне было видно, это на всякий случай, если он больше не придет.
"Случись что-нибудь! - мысленно молила я то обстоятельство, которое еще не имело названия в моем воображении, но которое должно было расставить все по своим полкам... - Случись что-нибудь!"
И случилось. Как тогда, у подъезда.
- Ты знаешь! - вдруг остановившись, воскликнул он. - Совсем забыл тебе сказать! Я ведь сейчас встретил в автобусе ту девушку, из театра!
