Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
— Опять в долг? — тихо спросила Людмила Николаевна.
— Нет, Люда, заработал. Случайно встретился с двумя помещиками, которые едут в Петербург закладывать имения, и получил от них работу; два дня чертил им планы, писал бумаги. Работа была спешная, от этого ты меня и не видала два дня.
— То-то ты бледный такой… устал?
«Она же еще меня жалеет!» — подумал Крутовской, и сердце его сжалось.
— Люда, милая Люда! — порывисто бросился к ней Крутовской, — ты прости меня…
— Полно, Володя, полно, мой друг, в чем тебя прощать? — шептала она, обнимая его.
— Ведь я люблю одну тебя и никого более!
Она вздрогнула от радости; из глаз ее полились тихие, облегчающие слезы.
Между ними не было никаких объяснений, она не проронила ни одного упрека… У обоих было легко на сердце; точно после бури наступило затишье.
— Тебе, Люда, лечиться надо, — говорил Крутовской, гладя ее волосы. — Ишь, кашляешь…
— Теперь я совсем здорова! — весело отвечала молодая женщина. — Гляди, — подвела она мужа к постели, где валялся сынишка, — и он поправляется, румянец на щечках. Ну, поцелуй, дитя мое, папку, целуй его, он у нас славный! — весело щебетала Людмила Николаевна.
Крутовской поцеловал сына и горячо обнял жену.
XLV
Невесело жилось обитателям стрекаловского дома. Тяжело было Стрекалову с каждым днем все более и более убеждаться, что сын его, любимый Федя, заразился «нелепыми» идеями. Он глядел на своего «мальчика» как на будущего своего помощника, во всем с ним согласного, и вдруг этот мальчик уже теперь нередко молчанием протестует против мнений отца. Отец чувствовал, что какая-то струна порвалась между ними и нет прежней задушевности и искренности в отношениях к нему сына. Не далее, как вчера, — вспомнил отец, — Федя пожимал рабочим руки и о чем-то горячо говорил с ними, но как только подошел отец, он быстро замолчал. Отца это кольнуло в сердце, но он ничего не сказал и пошел далее.
«Это — влияние негодяя Черемисова, и я, глупец, во всем виноват: не разглядел, что за человек, поверил словам!..» — упрекал себя Николай Николаевич.
Он хандрил и на время забыл даже и о концессии, и о Речинском. Одна мысль о том, что сын может разлюбить его, может сделаться каким-нибудь несчастным шатуном, фантазером и нищим, приводила его в отчаяние. А он так любит сына и ждал от него совсем другого! Николай Николаевич похудел даже за это время, и обычные его занятия не развлекали его.
Он решил поговорить с сыном. Когда Федя пришел, отец обнял его с какою-то странной горячностью.
— Здоров ты, милый мой?
— Здоров, папа.
— Что ж ты невеселый такой, а?.. Скажи мне.
— Я ничего…
— Ты откровенно, как другу, скажи, Федя, что с тобой? Ты в последнее время не тот стал… Пойдем-ка, погуляем и поговорим…
Они пошли в сад.
— Тебе скучно, Федя, да?
Федя молчал.
— Я это вижу и знаю, друг мой, причины… Ты привязался к Черемисову, — с горечью говорил Стрекалов, — и грустишь, что его нет, ведь правда? Что же ты молчишь?
— Правда, — тихо ответил Федя.
— Ты еще молод, очень молод, мой друг, и привязываешься к первому встречному; помни, что легко ошибиться: принять фольгу за золото, глупые фантазии за истину, и стать смешным фантазером, не приносящим ни себе, ни другим пользы. Ты верь мне: я не на ветер говорю; знаешь ли ты, друг мой, какими трудами я приобрел средства, благодаря которым мы живем хорошо, а ты можешь учиться? Ты думаешь, мне легко было?
И отец рассказал сыну о том, как сн смолоду сам работал, как был в Англии и как благодаря знаниям, труду и энергии приобрел себе состояние.
— Как видишь, — окончил он свой рассказ, — я всего достиг трудом и знаниями, и никто не вправе сказать, чтобы хоть один грош, который лежит у меня в кармане, был нажит нечестно. Слышишь, Федя: все, что у нас есть, все нажито трудом и уменьем. Я никого не грабил, я ни одной души не обсчитал, и совесть моя покойна.
— Папа, голубчик, но отчего ж нам так хорошо, а… а… народу так скверно?..
— То есть как скверно? Вовсе не так скверно. Если они живут не так, как мы, то у них потребности далеко ниже наших… Ему книга не нужна, а тебе она необходима; он не привык к тонкому белью, а ты привык; наша пища для него непонятна, как его пища нам. Наконец, — и это главное, — мир, милый мой, создан так, что всем одинаково богатыми быть нельзя; как ни один человек не похож на другого, так невозможно, чтобы все были богаты… И не только в России, где народ еще младенец, а и в Европе то же самое: меньшинство пользуется всеми благами цивилизации, учится в университетах, вносит знания в жизнь, улучшает ее и, следовательно, получает законное право на лучшее существование, а большинство — нет, но каждый из них, исполняя честно свой долг, может и должен быть счастлив. Кто воображает, что можно уравнять всех, тот сумасшедший или дурак, который ни о чем не думал.
Федя внимательно слушал, и горячее сердце его инстинктивно возмущалось против этой теории; ему казалось, что отец не прав, но почему не прав — разве мог объяснить это юноша?
— Будешь и ты, Федя, богат, и перед тобой будет широкая деятельность. Богатство обязывает человека: кто растрачивает его попусту, тот упускает из рук и свое и чужое счастие. А разве не счастие знать, что благодаря тебе тысячи рук получают работу?..
— Уж лучше прямо отказаться от богатства! — горячо вдруг воскликнул юноша.
Стрекалова ожгло от этого неожиданного восклицания. Он точно забыл, что эти горячие слова, продиктованные горячим сердцем, очень часто и остаются только словами; в страхе за сына, он придал им большее значение и почти что крикнул:
— Ты под влиянием черемисовского вздора! Он говорит так от зависти, потому что сам — нищий, а дай ему состояние — посмотрел бы ты на него!..
— Неправда! — возразил горячо юноша.
— Молчи, дурак! — крикнул, вспылив, Стрекалов. Впрочем, гнев быстро прошел, он опомнился и, глядя на сына, печально опустившего голову, обнял его и стал целовать.
— Ведь я люблю тебя, страстно люблю, родной мой, ты ведь один сын у меня; пойми же, голубчик, что твой бывший учитель говорил вздор, и такие люди, как он, вредные люди, которые делают большое зло. Чего они достигают? — Ничего. Какая их жизнь? — Их гоняют, как бешеных собак, с места на место,
