Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
Тем не менее Алене все это надо было разобъяснить.
Абрикосов с жаром рассказал ей о библиофилах, об этих одержимых книжной страстью людях, о скупых рыцарях книги, голодных потертых старичках, копящих неслыханные сокровища, о том, что книга – это не только текст, но и бумага, и иллюстрации, и переплет, и обрез, и формат, и, разумеется, тираж, и редкость, и все такое, и даже показал, достав из ящика стола, ленинградский «Альманах библиофила», не новейшее факсимильное воспроизведение, а всамделишний, тогдашний, изданный крохотным тиражом. Купил на тычке у тетки, несла в букинистический. За пятерку – рада была до небес. По каталогу триста двадцать рэ.
– Выходит, напарил тетку? – спросила Алена.
– А? – сбился Абрикосов.
– Ну, обжулил. Наколол.
Абрикосов начал было разъяснять, что в вопросах коллекционерства моральные проблемы возникают не так остро, как в обычных делах, и даже припомнил несколько соответствующих библиофильских историй, но скоро замолк, перевел разговор на другое.
Алена иногда бывала жутко прямолинейной. Но это должно было скоро пройти. Так, по крайней мере, полагал Абрикосов.
Но пока они еще стояли у светофора на Брестской улице.
– Беляево? – повторила она и потерлась подбородком о свой жидкий воротник. – Не-а! Ближний свет, Беляево! Бывай, Абрикосыч… и звони, если что.
И рванулась в толпу – они стояли на углу Белорусской площади, где подземный переход и мороженое. Абрикосов кинулся за ней, ухватил за рукав прямо у перехода через Брестскую, она сильно дернулась, светофор засвистел – там были такие свистящие светофоры для слепых – все хлынули на переход, и она, конечно, выдралась бы от него, но выручил пьяный. Пьяный старик налетел на них, обнял обоих и с ходу попросил закурить, закурить не было, он попросил десять копеек. Абрикосов отпустил Лену и дал ему два пятака, Лена не уходила, а старик понес какую-то несусветицу про дочку-сволочь и что только что из больницы вышел и со вчера не ел, и что бога молить будет, и Абрикосов дал ему рубль.
Просто чтоб отвязаться. Есть люди, которые отвязываются, отказывая. Абрикосов же отвязывался, отдавая. Ему в голову не пришло прорычать – пьянь паршивая, мне молока и хлеба купить не на что… Вернее, пришло, но завтра утром, когда выяснилось, что этот рубль был один из трех, а зарплата в четверг.
Старик-пьянчуга взял рубль и благодарно закивал, глядя на Абрикосова даже с какой-то жалостью.
Снова перекрыли Брестскую. Лена смотрела на Абрикосова и терла застывший подбородок, остренький и прыщавый.
– И так вся жизнь, – сказал Абрикосов, вздыхая. – Вот тыща человек толпа, а пьянь какая-то всегда меня найдет.
– У тебя глаза добрые, – неожиданно тихо, но очень слышно сказала Лена. – И все лицо доброе тоже.
В метро Лена, шмыгая оттаявшим носом, спрашивала Абрикосова о всякой ерунде: о квартире, квартплате, кем работала мама и отчего умер папа, и когда, и где схоронили, и где он учился, и про что писал диплом, и покупает ли он проездной – она, например, покупает, очень выгодно, и рассказывала о своих делишках, про маму в Ульяновской области, про Лен-пед, где учится, про общагу, лекции, кино и балдежный комок на Минаевском рынке, где она взяла сапоги за чирик. И повертела ногой, гордо показывая этот темно-лиловый кошмар. И от ее трескотни двинуло на Абрикосова той самой житейской мутью и пошлостью, от которой он баррикадировался всю свою сознательную жизнь. И, наверное, зря он все это затеял, пожалел охламонку, и книги его знаменитые она в упор не увидит, не просечет, и можно себе представить, что это за стихи в этом первоклассничьем портфеле таятся – он даже сочинил их про себя, пока она что-то там излагала, – «я тебя никогда не забуду, тебе верной всю жизнь я буду, я об нашей разлуке скорблю, но тебя беззаветно люблю». Голову на отсечение! И конечно, прав был Вовка, что вытурил ее. Еще бы пенделя дать, по отсутствующей заднице. Доброта, она хуже воровства. Сам себя обкрадываешь.
В прихожей она сняла свои ужасные цельнорезиновые сапоги на суконном начесе, и синие носочки тоже сняла, а из-под брюк у нее торчали серые рейтузы на штрипках и подхваченные черной ниткой чулки, и Абрикосов, всегда стандартно изумлявшийся туалетам сторублевых машинисток, сейчас искренне изумился, что и такое, оказывается, бывает.
Он достал из-под вешалки растоптанные Алискины туфли тридцать девятого размера, зато с муаровыми бантиками.
– Не смущает?
– Не-а. Спасибо. Мамины?
– Тетины, – криво усмехнулся Абрикосов.
– Ты, наверно, бабник жуткий? Раз один живешь?
– Ага. Синяя Борода. Я думал, ты меня сразу узнаешь. Давай руки мой, чай пить будем, ладно? Только вот сахара нет, ты уж не обессудь… Радимцева через «а».
– Сейчас, – она расстегнула портфель и достала целую пригоршню синих заверток с сахаром. – В буфете натырила, держи!
Сидели в кухне. Книг своих он даже не стал показывать.
Она пила уже третью чашку, отогреваясь.
Абрикосов вытер губы, отставил свою чашку в сторону и взял с подоконника кипу листочков. Оттягивал миг, бедняга.
– Ничего, что я так, за чаем?
– Пожалуйста. Можно я еще чайку?
– Валяй.
– Заварка кончилась.
– Ничего, ты так… жареной водички, – и Абрикосов вытащил из нагрудного кармана коротенький остро очиненный карандаш.
У нее был крупный косой почерк, мужской и крепкий, стойкий и летящий одновременно, отчетливый и загадочный.
Такого не бывает. Не бывает, не бывает, не бывает и не может быть никогда! – отчаянно думал Абрикосов, и внутри что-то обрывалось и оползало, как снежная шапка с крыши, и пот тек между лопатками, и в коленях щекотало, как в детстве, когда возвращался вечером по Дегтярному, а в арке покуривал Леша Француз со своей кодлой.
Абрикосов вскочил и снял свитер через голову.
– Ты чего? – испугалась она.
– Жарко…
– Ой, из карманов посыпалось… –
