Двоюродная жизнь - Денис Викторович Драгунский
– А? – вдруг заметила она Абрикосова. – Не мешаю? Извини, я всегда ночью… в общаге нельзя днем, и я на кухне ночью… – У нее были мутные глаза.
– Ничего, ничего, – зашептал Абрикосов, – а я просто на тебя посмотрю, можно?
– А… ага, – она снова вцепилась в бумагу. – Сейчас, я сейчас, быстро…
– Алена, – он вошел в кухню. – Я тебя люблю.
– И что? – она неясно взглянула на него.
– И ничего, – он шагнул к ней, отодвинул от нее листок и сильно обнял за плечи, прижал к себе. Сквозь пальто, сквозь драп и ватин он почувствовал, какие жесткие и костлявые у нее плечи.
Она смотрела в сторону и шевелила губами. Он нагнулся к ней, чтоб поцеловать. Она сильно его оттолкнула.
– Отлипни! – крикнула она. – Отлипни, скот! Не мешай!
Схватила свой листок, всмотрелась в него и вдруг взвизгнула так, что стекло тенькнуло в шкафу.
– Забыла! – визжала она. – Забыла, забыла, забыла!!!
Швырнула листок на пол и кинулась на Абрикосова с кулаками, пальто распахнулось, и Абрикосов поспешно выскочил из кухни.
– Приютил на свою голову… – пробормотал он, зажигая на всякий случай свет и растерянно садясь на диван.
Минут через пять она без стука вошла в комнату.
– Вспомнила! – возвестила она, как об избавлении, и опустилась на пол перед диваном, натянув пальто на колени. – Вспомнила, слава тебе господи, думала, не вспомню – повешусь. На раз! И тебя прикокну за компанию, нашел время лизаться, Абрикос Иваныч… Отчего вы все такие? Что с меня любви?
– Ладно, ладно, не надо… – замахал рукой Абрикосов. – Слушай, а ты вообще много стихов читала?
– Читала. Не так, как ты, наверное, – она покосилась на книжные полки, – а вообще, конечно, много.
– А кто из поэтов нравится?
– Ну! – засмеялась она. – Много кто. Лермонтова люблю, конечно. Маяковского не особенно. Пастернака тоже люблю, круто писал человек, – она сжала и вывернула кулак, – читаешь, вся дрожишь на самом деле… Вот бы так научиться, только не в подражание, а вообще. А он правда был еврей?
– Правда.
– Ну и подумаешь! Я, например, тоже чувашка наполовину, по отцу. А по маме вообще эстонка из-под Ленинграда. Они с бабушкой в эвакуацию приехали и остались навсегда… В общем, много кого люблю. А Пушкина пока не просекаю, к сожалению… – она задумалась. – А может, это я так, по глупости, в знак протеста.
– Ничего, просечешь, – тихо улыбнулся Абрикосов.
– Чайник вскипел, – она поднялась, стараясь не распахиваться. – Ты только, Сережа, не злись на меня, пожалуйста, хорошо? Я когда сочиняю, ненормальная на самом деле, – она остановилась в дверях. – Один раз комендантша пришла меня с кухни гнать, я ее кипятком обварила немножко… прямо чайником запулила. Но ничего, главное, без волдырей. Прощения попросила, и все. Мне в деканате выговор дали и направление в психдиспансер. Совсем намылилась идти, а девчонки отговорили, и я замотала. А то влепят шизуху, потом не отмажешься. Говорят, ни за руль, ни в загранку. Ну, ты спи давай…
Интересные дела, – думал Абрикосов, ворочаясь на диване. Значит, в этой дремучести играется еще руль и загранка? Откуда, как? Может, просто слова, пересказ низкопробного трепа? И этот шпанский язык – намылилась, отмазалась – ведь в стихах у нее чистейшая светлая русская речь. Откуда, почему? Потому что чудо. Дремучее чудо из лен-педовской общаги. Чуваш и эстонка, смешение кровей, встретились чуваш и эс-тонка и родили чудо…
И он уснул наконец под ее возню на кухне.
4
А наутро, на свежую голову, он объяснил ей, что чудо-то она, конечно, чудо, но еще в начальной стадии развития. Что сейчас она как тусклый, похожий на стекляшку камешек, и много надо труда, долго обтачивать и шлифовать, чтобы вышел запрятанный в том камешке бриллиант. И что только его, Абрикосова, громадный опыт и чутье, и умение разглядеть настоящую поэзию под неуклюжим плетением словес – только это позволило ему угадать в ней то, чем она обещает быть со временем.
Конечно, он рассказал все это не такими словами, а проще, доступнее, на примерах. И добавил к тому же, что нужно что-то делать с общей культурой, нужно спешно подбивать хвосты, читать и думать, думать и читать, потому что на одной юной крови и страсти далеко не ускачешь, нужно развитие, путь, а у нее институт, причем немецкий язык очень трудный, второй курс, все сложнее и сложнее будут идти дисциплины, а взять на себя такую ответственность, чтоб посоветовать все бросить и засесть за чтение, – он даже в некоторой растерянности, ибо о поэте судят все-таки не по обещаниям, а по свершенному, а она пока – не прими в обиду, Алена, – все же еще только обещание. Сильное, крепкое и даже вроде бы надежное, но – обещание. Это надо понимать, дать себе отчет.
– А я даю отчет, ты не думай, – сказала она на все на это. – А насчет института ничего, где можно, сачканем, где надо, подзубрим, ты только давай мне книги читать какие надо, и вообще… Глупо, наверное, я говорю, но ты учи меня, Сережа. Я буду стараться, честное слово, и у меня вообще хорошая память. Ладно?
И она покрутила ему пуговицу на свитере и поглядела в глаза. И весь утренний запал – а ведь Абрикосов твердо решил вежливо от нее отделаться – разом с него слетел.
– Алена, что ты… – растрогался он. – Ты только приходи ко мне, и все.
– А когда?
– Смешная ты, в самом деле… Да вот отучишься, и приезжай.
– Я тогда с последней пары сбегу. А ты дома будешь?
Абрикосов выдвинул ящик стола, залез поглубже, вытащил ключ на колечке.
– Держи… Значит, кухня-холодильник, белье сунешь в комод, вот и все, пожалуй. Да. Книги. С книгами ты поаккуратней. Они, видишь ты, не то чтобы очень редкие, но вообще довольно дорогие.
– Дурак! – она швырнула ключ на стол и прыгнула в прихожую, принялась натягивать свои уродские сапоги.
Он силком отогнул ее от пола и вложил ей ключ в ладонь.
– Прости меня, – он попытался заглянуть ей в лицо, она отворачивалась и отталкивала ключ. – Ну, прости. Прощаешь?
– Прощаю, – пробурчала она. – На первый раз.
Надобно сказать, что Сергей Николаевич Абрикосов при всем своем поразительном многознании знал не так уж много. Он больше любил обобщать, парадоксально сопоставлять, анализировать и делать нежданные выводы, а вот что касается положительных, или так называемых фактических знаний, то тут часто выходили довольно неприятные проколы. Например, на зачете по первой половине девятнадцатого века ему достался элементарный, в
