Кнут Гамсун - Последняя глава

— А слышали вы что-нибудь о вашем друге, Моссе? — спросила фрекен.

— О, Моссе, этом мошеннике! Посмотрите, что он со мною сделал, — сказал Самоубийца, вытягивая свою раненую руку. — Это не заживает; пробовал выжигать, но это нисколько не помогает, он заразил меня. Он, который выдавал себя за религиозного человека! Но у меня приготовлено письмо, которое я скоро пошлю ему, я ему покажу!..

— Пишет он иногда? — спросила фрекен, — или он умер?

— Умер, он? Конечно, пишет. Я не беру в руки его писем, доктор читает их, а он все пишет и пишет, у него совсем стыда нет. Он говорит, что все лучше и лучше видит и последнее письмо сам написал.

— Что вы! — воскликнула в величайшем изумлении фрекен.

— Ну, вот, и вы верите ему? — резко спросил Самоубийца. — Но допустим, что он сам написал… могу вас уверить, строчки были не особенно изящные. Я написал бы так, если бы мне глаза платком завязали. Но не это самое худшее: он хочет всех нас уверить, что то, что было у него на лице, была просто экзема. Как это вам нравится?

— Я в этом ничего не понимаю.

— Допустим, что на лице, действительно была экзема, ну, а на теле тоже была эта самая экзема?

— Да, но разве вообще у него были раны на теле?

— Этого я не знаю, но наверное были: он вообще был грязное животное, покрытое фурункулами и прыщами. Я не считаю невероятным, что он стал лучше видеть, когда ему хорошенько глаза прочистили; но как вы объясните, что он меня заразил при посредствии ульстера?

— Покажите мне еще раз вашу рану, — попросила фрекен.

— Оставьте, — уклончиво ответил Самоубийца, — рана есть.

— Что говорит по этому поводу доктор?

— Доктор? — презрительно уронил Самоубийца, — он должен принять слабительную соль! Разве доктор Эйен тоже не был врачем, а он сказал же, что Мосс прокаженный.

С ним нельзя было сговориться. Фрекен нагнулась вперед и спросила:

— Получили ли вы сведения из дому?

— Почему вы спрашиваете об этом? Молчите!

— Простите, но я подумала о малютке, о ребенке; не слышали ли вы чегонибудь о нем.

— Почему я мог слышать о нем! Я даже не знаю, как ее зовут; я здесь, а она там. Что у меня с нею общего?

— Это очень грустно.

— Я предполагаю первым делом поехать в Христианию и там решить все вопросы. Не должно быть больше никаких сомнений, хотя бы последствием были убийство, самоубийство и гибель нас всех! Все равно я буду рад! — И после этих мрачных слов Самоубийца прибавил: — Будьте добры, фрекен, спросите Даниэля, нет ли у него быка для продажи нам, речь идет о спасении жизни.

Даниэль начал поговаривать о венчании.

Да-а, фрекен готова, когда угодно. Но разве будет он венчаться в шерстяной куртке?

Об этом он не подумал; но, может быть, она права; у него, правда, есть праздничная одежда, но, конечно, к этому торжеству нужно иметь новый костюм. Впрочем, черт возьми, нечего и думать, чтобы до Троицы удалось сшить чтонибудь.

Венчание было отложено.

После Троицы он снова заговорил об этом. Она опять не сказала нет, этого она не сказала, но она не поторопилась предложить ему денег на экипировку. Странно: Даниэль, конечно, надеялся на это; она ведь раньше всегда говорила: поди и купи то-то и то-то, вот тебе деньги! Это немного избаловало его и теперь он не понимал ее скупости.

Он замолчал, немного обиженный, и долго не заводил речь о венчании.

А тут господин Флеминг стал приходить в пристройку, и фрекен провожала его в санаторию. Это продолжалось долго в течение лета. Но однажды, когда она опять собиралась уйти с ним, в дверях кухни показался Даниэль и позвал ее назад.

— Я слышу, он проснулся.

— Проснулся?

— Юлиус. Я слышу, что он плачет.

Тогда она повернула обратно и отпустила господина Флеминга одного: но назад она пришла медленно и лениво сказала:

— Это удивительно, он так крепко спал!

Даниэль прошел за нею в ее комнату, словно за тем, чтобы посмотреть, действительно ли проснулся мальчик… но нет, он крепко спал.

— Что это значит? — спросила она.

Даниэль был крайне удивлен: он так ясно слышал, что мальчик плачет, как же это понять? Трусил он, что ли? О, нет, ни за что на свете он не будет трусом!

Они немного поговорили об этом, и она осталась не совсем довольна, но покорилась; а так как Даниэль стал нежен к ней, то она все поняла, стала сопротивляться, но потерпела поражение. Видано ли что-либо подобное, что это, у него совсем стыда нет! Если бы она знала, ни за что не вернулась бы! Но она не позволила своему негодованию далеко увлечь себя, она только полушутя ругала и шлепала его; он настолько потерял самообладание, так не владел собою, что она почти испугалась: он стал ворчать. Даниэль был парень своеобразный, он был груб и вспыльчив, но неотразим; конечно, у него были недостатки, но и они не лишены были привлекательности. Фрекен значительно ограничила также его визиты в пристройку: она перестала бояться темноты, наступили белые ночи и она не нуждалась больше в стороже. Так что его почти выпроводили оттуда.

— Ну, теперь ступай, леший! — сказала она.

Она стала беспристрастно разбирать его: если бы ничего не помешало, она, может быть, была бы уже замужем за ним, и была бы хозяйкой сэтера Торахус. Даниэль не заслуживал презрения: он основательно ел и работал, как мужчина. Когда однажды зимою он вернулся из леса, поранив ногу топором, он прежде всего принялся за еду, и только когда на полу оказалась кровь, которая сочилась из зияющего носка его сапога, только тогда обратил он внимание на то, что ранен.

— Это только большой палец! — сказал он, крепко обвязал палец тряпкою и вообще обращался с ним, как с какой-нибудь вещью.

Хотя башка у него была упрямая, он никогда не буйствовал, не хватался за нож, хорошо обращался со скотиной и с людьми. Он, конечно, мог иногда, как в этот раз, например, пустить в ход насилие, но что с того? Тут, может быть, для него явилось вопросом чести победить, а, может быть, его немного и ревность мучила в последнее время, бог знает. Но обычно Он был скромен и даже стыдлив, несмотря на свою горячность.

Как отнесся он к своему падению весною с крыши гумна? Гумно на сэтере не было небоскребом, но построено оно было на невероятно высокой стене, под которой пролегала проезжая дорога; и вот оттуда-то покатился Даниэль вниз. Тут была, пожалуй, отчасти виновата фрекен: он лежал на гребне крыши и чинил там щель, она что-то крикнула, и ему пришлось изогнуться, чтобы услышать, что она говорит. Тогда-то и случилось это, а она стояла внизу и смотрела. Ему некогда было думать о бесконечной осторожности, нет, она отлично видела, что он не слетал с неба обычным красивым способом, медленно спускаясь на облаках, но катился, словно какой-то узел, стукаясь при этом всем телом, одним плечом вперед. Он не кричал, кричала фрекен. На лугу он встал на ноги и, казалось, размышлял: что же это, черт возьми, случилось? Недоверчиво глазел он пред собою, лицо его окаменело в бесконечном непонимании. Только некоторое время спустя, ему стало немного не по себе.

— Ты сильно расшибся, Даниэль? — спросила она.

— Не думаю, — ответил он, — но нужно же мне немножко постонать, как полагается.

Мысли фрекен идут дальше. Теперь о другом. Больной с юности господин, но какой внимательный, предупредительный; всегда заранее спрашивал разрешения, молился богу, возвышал ее своими беседами и способом выражения чувств. Он нуждался в уходе и помощи, но он этого заслуживал; если он и не был графом, то мог им быть: его манера держаться, прекрасная улыбка, лакированные башмаки, шелковое белье, бриллиантовое кольцо в жилетном кармане…

И он был ее первой любовью.

Как это началось? А бог ее знает, началось с пустяков: это было вечером, в санатории: он только подвинул свой стул ближе к ее стулу и сел; было ли это его дыхание, или, может быть, запах его волос, но в ней вдруг словно источник открылся, охватил ее всю. Что такое влюбленность? Она покраснела в душе и улыбнулась, он положил руку на спинку ее стула, и это было словно объятие: не успела она оглянуться, как стала смешной в глазах всего общества. Но он был благовоспитанный человек, он сказал:

— Здесь холодно, я надену пальто. — В отсутствии он пробыл довольно долго, и она пошла за ним и сказала:

— Да, там холодно, останемся лучше в комнате!

С каждым днем дело шло понемногу вперед; все больше появлялось доверия, отношения становились более близкими, была игра в безик, любовь, уход за больным и кризис.

Теперь уже немого времени прошло с тех пор, много месяцев она должна была устраиваться без него, жизнь этого потребовала. О, источник не иссяк в ней, он понемножку пробивался и пробивался…

Сердце болело у нее при мысли о том, сколько он, должно быть, пережил, а также о том, что кроме того, он уже небогатый и важный барин. Конечно, шелковое белье, но оно уже неновое и небогатое. Бросалось в глаза также то, что он все чаще и чаще забывал положить на стол большую монету в две кроны за простоквашу. Что бы это могло значить? Приходилось ей втихомолку класть Марте за него две кроны из своих денег.