Кнут Гамсун - Последняя глава

Да, что же ей было делать? Он не мог заняться ею, он был болен. Вот она и продала ее, превратила ее в деньги.

— А где мать ваша сейчас?

— Да ведь она была стара… она заболела воспалением легких…

Пауза.

— Как грустно! — сказала фрекен.

— Не будем говорить об этом, это случилось раньше, чем я домой приехал, это случилось, когда я лежал в госпитале, в Христиании, меня только письмом известили. Это, впрочем, было вероятно не воспаление легких, у нее был порок сердца; я не в силах был слушать рассказа об этом, возможно, что это был удар.

Он взял ее за руку; слабое рукопожатие, для дерзости оно было слишком незначительно; пожатие Даниэля было совсем в другом роде. Но хрупкая и худая рука конторщика произвела на нее свое действие: она была тонкокожая, горячая от слабой лихорадки, приятно было держать ее, дрожь пробежала по фрекен. В ней так долго копилась тоска по прежней жизни и обстановке, что она разом поддалась этому и бросилась ему на шею.

Это и его подбодрило: он стал смелее, поцеловал ее и размяк.

— Нам надо быть поосторожнее, — сказала она, — он может прийти по этой дороге.

— Кто?

— Даниэль. Он на воде и удит для санатории рыбу, но этой дорогой он может пойти домой.

Это опечалило его и сделало молчаливым.

— Так приятно снова сидеть с вами, — сказала она. — Сколько времени тому назад это собственно было?

— Не знаю, я не смею думать об этом, это было давно. Она сбоку наблюдала его.

Он, конечно, был прав, говоря, что похудел; виски у него впали, ногти были синие, бог знает, как много тяжелого пережил он, может быть, он получал через окошечко пищу в металлической чашке. И богат-то он не был с виду, у него было его бриллиантовое кольцо и его шик, надето на нем было его изящное платье из сундука, но он словно потерял свою осанку, словно ему впредь и жить-то нечем было.

Вдруг она стала внимательно приглядываться:

— Это не… это то же кольцо?

— Конечно, то же самое, — ответил он и сделал так, что кольцо засверкало в солнечных лучах.

— Мне показалось, будто оно уже не так сильно блестит.

— Оно просто запылено, это дорожная пыль. Впрочем, я его больше носить не буду, — сказал он, — засовывая кольцо в жилетный карман.

— Благодарю вас за все, — сказала она, — все деньги… Он отрицательно покачал головою и, улыбаясь, спросил:

— Вы их спрятали?

— Конечно!

— Вы не сожгли их?

— Вот еще! Напротив: я взяла немного из них, то Даниэлю, то себе, то на лошадь и еще кое на что в доме…

— Не стоит говорить об этом.

— Не хотите ли получить немного оттуда обратно, наличными?

— Зачем? Нет! — сказал он.

— На всякий случай, что-нибудь, немного? Он покачал головою:

— Но все так изменилось, я даже не знаю, что со мною будет теперь. Я вернулся, потому что вы были в санатории и потому, что мне было здесь хорошо: надзор, уход, уют, на сэтере я получал простоквашу, хорошо спал там, укрываясь овчиной. Вас я мысленно видел каждый день, я тосковал по вас, я ничего не помнил, кроме вас.

— Вы и сейчас можете ежедневно видеть меня.

— Как же это устроить?

— Я буду приходить в санаторию, если хотите. Он ничего не имеет против этого.

Он снова покачал головою:

— Это не совсем то же самое. Разве вы не собираетесь замуж?

Она медленно протянула:

— Да.

— Ну, вот видите! Как же вы можете приходить ко мне? Нет, этого уж не будет!

Он замолчал, оба помолчали, затем он продолжал:

— Вы говорите, наличными? Я и думал, что в случае необходимости хватит и мне, и вам, и выведут нас денежки тем или иным путем на дорогу. Вот почему я хотел приехать сюда и поговорить с вами. Но теперь все это прошло, главное исчезло, теперь вам до меня никакого дела нет.

— Неправда, не говорите так, я очень интересуюсь вами.

— Интересуетесь, да; но не настоящим образом.

— Нет, настоящим! Да что же мне было делать? Я была одна и тоже была в отчаянии, ожидала ребенка, пришлось переезжать, мне нужно было найти себе приют.

— Конечно.

Долгое молчание; оба обдумывали положение.

— Обстоятельства, — задумчиво сказал он, — обстоятельства сложились так, что я не мог быть для вас тем, кем должен был быть…

— Напротив, — перебила она, утешая, — вы были тем, кем должны были быть, и даже больше, вы были великодушны! Как бы я могла существовать, если бы вы не дали мне возможности прожить без службы в городе?

— Ну… да, да, если так, то хорошо!

— Ведь вы мне дали массу денег; вы не подозреваете, что это значило для меня.

— Хорошо! Но ведь обстоятельства так сложились, что я не мог вас взять с собою. Тогда вы, может быть, уехали бы со мной?

— Да.

— Вот видите! А теперь не можете.

— Теперь я должна идти, — сказала она, вставая, — малыш, может быть, проснулся, а меня нет.

— Могу я снова прийти? — спросил он.

— Да, — задумчиво сказала она, — конечно.

— Или не придете ли вы ко мне?

— Может быть.

— Потому что я очень хотел бы побеседовать с вами и узнать обо всем…

Время от времени приходила она в ораторию; это случалось большею частью рано утром; она вставала в шесть часов и приходила с таким расчетом, чтобы застать его еще в постели; раза два это случилось и вызвало в санатории скандал. Прислуга легко возмущается такими поступками, если сама не пользуется этим. Однажды утром, когда фрекен нужно было проскользнуть туда, и она пришла уже в коридор, она натолкнулась на директора, адвоката Руппрехта.

Он поклонился, улыбка разлилась по всему его лицу, он с радостью узнал ее.

— Уже целая вечность прошла, как я не видел вас, фрекен, нехорошо с вашей стороны так основательно забыть о нашем существовании. Что мы вам сделали? Пожалуйте сюда! Выпейте кофейку! Я не отпущу вас, прежде чем вы не расскажите, как вам живется. Так, теперь посидим тут. Вы, конечно, желаете видеть господина Флеминга? Он еще не встал, он не такая ранняя пташка, как мы с вами; но мы можем послать за ним. А мы пока выпьем кофе, как раз пора его пить. Ловиза, будьте добренькой, дайте фрекен д'Эспар и мне кофе. Потом постучите осторожненько графу в дверь и скажите ему, что здесь его ожидает молодая дама.

Таким образом, свидания были впредь расстроены.

Фрекен подготовила Даниэля и Марту к известию о том, что граф снова вернулся в санаторию; они помнят, конечно, изящного, богатого графа? Так вот он вернулся и снова хочет получать простоквашу.

У Даниэля промелькнула самодовольная улыбка, а Марта стала со смущением оправлять в кухне свое платье:

— Но вот, что я скажу, — потребовала она, — пусть он ест в пристройке, здесь, в кухне, невозможно!

Фрекен, конечно, протестовала против того, чтобы граф приходил к ней в комнату, но должна была уступить.

Граф ежедневно стал приходить, съедал простоквашу и начал поправляться; серьезно: опять пополнел. Если бы это была честная игра, а не обман, то и тогда не могло бы лучше идти, чем шло у них; часто они даже спускали толстые занавеси на окнах так, чтобы ничего не видно было снаружи, они защищались, конечно, от солнца. После того, как господин Флеминг, бывало, поест и положит на стол большую монету в две кроны, если ребенок спал, фрекен провожала его немного по дороге домой; иногда заходила и в санаторию и оставалась там некоторое время с пансионерами.

Она встретила Самоубийцу и заставила его разговориться; да заставила его, он стал общителен, болтал:

— Я слышал, что две девушки у нас заболели, — оживленно сказал он. — Вы можете радоваться, что не живете здесь больше, фрекен.

— Почему это?

— Это новые девушки из села, они не привыкли к здешнему столу и слегли. Одна из них, говорят, уже при последней главе. Нет, ждать дольше нельзя, консервы эти чистый яд. Не может ли Даниэль снова продать нам быка?

— Не знаю, — улыбаясь ответила фрекен.

— Это все равно, что спасти нам жизнь!

— У вас не плохой вид, господин Магнус.

— Я подбадриваюсь, но я далеко не тот, что был. Ем без всякого удовольствия, если я сажусь на стул, то не потому, что хочу сесть, а потому, что еле на ногах держусь. Вечером играю в картишки. Как это вам нравится?

— Ах, дорогой господин Магнус, мы все должны стараться извлечь как можно больше хорошего изо всего этого.

— Где это написано?

— Не знаю. В нашей судьбе написано.

— Видите его? — спросил Самоубийца, указывая глазами кого-то. — Ректор, жонглер книгами — он-то извлекает возможно больше хорошего изо всего этого. Он знает «языки», а сам ни к чему. Он с величайшим вниманием погружается в свою школьную науку и механически изучает ее, чтобы в свою очередь преподавать ту же механику детям; он не видит в этом ничего смешного, не спрашивает: жизнь ли это? Напротив, когда он встает, окончив свое «дело», он самому себе кажется сверхпорядочным, он снова учился и снова может дальше преподавать. Он извлекает возможно больше хорошего изо всего этого. Он читает в клубе иностранные газеты, а на улицах люди ему кланяются, и он доволен. В этом его жизнь. Он даже не питает уважения к великим умам, не видит их, не подозревает их существования, всех этих пророков, мыслителей, которые сквозь века и нации…