Молчание Шахерезады - Дефне Суман
Он отвернул свое изможденное лицо, по которому, казалось, вот-вот потекут слезы, в сторону усаженной розами клумбы и посмотрел туда, где шумело невидимое отсюда море. Я попыталась представить, каким был мой любимый мужчина в молодости, в те дни, когда он только-только привез свою юную невесту в Смирну.
Тот же район Ики-Чешмелик, тот же дом на улице Бюльбюль, и вот он, молодой красавец Хильми Рахми, стоит у дверей и разглядывает облака, раскрашенные закатным солнцем в розово-лиловый, а из уголка рта точно так же свисает сигарета. На ногах – сделанные критскими мастерами сапоги гармошкой по колено длиной, на кожаном поясе поверх брюк-галифе – два пистолета, на голове – новенькая баклажанового цвета феска. Прежде чем идти домой, он заглянул к цирюльнику, побрился, смазал свои русые усы маслом, натерся лимонным одеколоном…
Вдруг я заметила какое-то движение возле выходящей в сад кухонной двери. Это Гюльфидан наконец проснулась и теперь набирала воду из колодца, а сама при этом украдкой на нас поглядывала. Я выпрямила спину и подала знак принести кофе. Пусть знает, что я не какая-то там наложница, а новая хозяйка. Пять минут спустя она с ничего не выражающим лицом подала нам свежий кофе.
Совершенно не замечая искрившегося между нами, женщинами, напряжения, Хильми Рахми скрутил еще одну сигарету и обхватил ее своими белыми высохшими губами. За нашими спинами уже поднялось солнце, и в саду запахло сухой травой. И в этот момент мне почудилось, будто в беседку вошла Сюмбюль, прекрасная, какой она и была до всей этой истории с призраком; вошла и села на свободное место. Хильми Рахми, видимо, почувствовал то же самое: до этого он какое-то время сидел с сомкнутыми глазами, теперь же вдруг открыл их, взглянул на стоявший напротив нас тяжелый железный стул, покрашенный белой краской, и закашлялся. Затем встал и сказал:
– Иди переоденься. Хочу отвести тебя кое-куда.
Я непроизвольно вцепилась в ручки стула. Он наклонился, взял меня за подбородок и повернул мое лицо к себе. Мне было грустно, мне было страшно, и все же в этот момент сердце мое затрепетало. Я отвела взгляд, притворившись, что меня слепит солнце, и отвернулась к клумбе с розами.
– Прошу тебя, не бойся. Мы прогуляемся совсем недолго. Миа волта[82]. Пожалуйста, не спорь, не расстраивай меня.
Я со страхом посмотрела ему в лицо, на его несоразмерно большие уши. Что это, неужели в его потухших глазах стоят слезы?
Впервые с тех пор, как мы перебрались в этот особняк, я вышла на улицу. К тому времени дома европейцев в округе снова обзавелись жителями. На невысоких стенах сидели, точно воробьи, светловолосые мальчишки, а девочки с вплетенными в волосы белыми лентами бегали от одного дома к другому. В некоторые из домов вернулись прежние хозяева, сбежавшие во время пожара; кто-то из них два-три года пробыл на Мальте, кто-то – в самой Европе, а потом решили все начать заново на старом месте. В пустующих домах обосновались семьи офицеров.
Оказалось, что жили мы теперь совсем близко к вокзалу Айдын, который раньше между собой называли Пунтой. Идя бок о бок, мы с Хильми Рахми пересекли площадь, осененную величественными чинарами. Огонь досюда не добрался, поэтому выходившие на площадь дома из зеленоватого тесаного камня и мрамора сохранили свой прежний вид. Я облегченно выдохнула. Значит, мне не придется столкнуться лицом к лицу с тем призраком исчезнувшего города, который так напугал меня в то утро, когда мы на машине переезжали из дома на улице Бюльбюль в особняк с башней. Тогда я так сильно плакала, что Сюмбюль даже прикрыла мне глаза своими белыми руками, напоминавшими ее мужу голубок.
Хильми Рахми смотрел вокруг с изумлением, как будто это был сон наяву.
– Площадь прямо как с картинки, ден ине[83], Шахерезада? Ты только посмотри, какая ровная брусчатка, ее ведь англичане клали. Сколько бед, сколько перестрелок она повидала, а ни один камешек со своего места не выскочил. И до чего чистая-то. Ни тебе пыли, ни грязи. А после дождя так и вовсе блестит. Вот уж подлинно место как с почтовой открытки!
Миновав стоявшие экипажи, мы вошли – Хильми Рахми впереди, я следом за ним – в широкие двери вокзала. Так же, как и на площади, внутри царили порядок и спокойствие. Сквозь расположенные под потолком витражные окна проникали синие, красные, зеленые лучи и играли в висевших на стенах зеркалах; деревянные скамьи в зале ожидания в чинной тишине ожидали пассажиров. Хильми Рахми опустился на одну из них. Я села рядом. Сложила руки на коленях. Если бы не огромные круглолицые часы на стене, я бы решила, что мы не на вокзале, а в церкви.
– Как все вмиг переменилось. Это было сердце города, а теперь оно замерло. Ни звука, ни дыхания, как будто все исчезло. А ведь когда мы с Сюмбюль только-только приехали, здесь везде кипела жизнь. Разодетые прекрасные дамы, опрятные господа, дети с хитрыми блестящими глазками.
Хильми Рахми сидел в своем мятом костюме, опершись локтями на колени и спрятав лицо в ладонях. Все это напоминало мне покаяние. Говорил он шепотом, так тихо, что пришлось тоже наклониться, чтобы расслышать.
– И был здесь начальник вокзала, Янакос-эфенди. Ты бы только видела его форму! До чего нарядная. Громко он никогда не разговаривал – это он у англичан перенял. Крупный мужчина с пышными черными усами. И с такими же пышными черными бровями. Даже его мощные руки, которыми он придерживал дверь, были покрыты длинными толстыми волосками. И ростом поболее двух метров.
Подняв голову, он посмотрел на потолок, где висела хрустальная люстра, и улыбнулся, открывая ровные зубы. С перрона донесся крик проводника. Вот-вот должен был отправиться поезд на Буджу. Вокруг не было ни единого пассажира.
– Он писал стихи. Его даже напечатали в какой-то
