Алексей Писемский - Взбаламученное море
У Евсевия Осиповича глаза поразгорелись.
– Ишь ведь ты какая прелесть – а? Прелестная!
– Состарилась уж, дядюшка!.. Какая уж прелестная!
– Ты-то? Да ты еще каждого человека можешь уморить и оживить.
У старика все больше и больше разгорались глаза.
– Что же я за страшная такая, что уморить могу?..
– Умрет всякий!.. – повторил Евсевий Осипович каким-то растерянным голосом.
Он встретил Софи совершенно случайно в английском магазине; потом сам беспрестанно начал ездить к ней и ее звал к себе.
Бакланов у него тоже бывал, но гораздо реже.
– Ты, говорят, там, – продолжал Евсевий Осипович, не спуская глаз с Софи: – говорят, с жидом каким-то старым жила?
Софи покраснела.
– Как вам дядюшка, не грех это говорить!.. – произнесла она, не зная, обижаться ли ей или смеяться.
– Право, говорят, – повторил Евсевий Осипович.
Софи отрицательно покачала головой.
– Ну, а этого любишь теперь?.. – прибавил он, таинственно и слегка показав глазами в сторону.
– Какого этого?.. – спросила Софи улыбаясь.
– Ну, этого, свистуна-то, Бакланова! – отвечал Евсевий Осипович.
– Да что это? Что вы все выдумывыете?
– Ну, вот, рассказывай!.. Вместе живут в одной гостинице.
– Так что же, что вместе? Мы хорошие знакомые, родня, приехали и остановились в отеле: я в бельэтаже, а он – я там и не знаю, где…
– Да, да, так вот и поверим! – говорил Евсевий Осипович: – ты ведь хитрая.
Он не без умысла хотел напомнить Софи то положение, в котором она находилась.
– Мне, дядюшка, решительно все равно, что бы про меня ни говорили, – сказала она, заметно уже обидевшись.
– Это так! – подхватил Евсевий Осипович: – «Свободный дух укажет мне теченья путь сто крат!» – продекламировал он даже стихами.
Софи опять слегка улыбнулась.
– Жизнь – вещь неповторимая! – продолжал он: – люби кого хочешь и как хочешь, коли желает того душа твоя… Эти, например, беседы у камелька, эти свидания под сенью ветвей древесных, в присутствии одной таинственной царицы ночи, волшебницы Гекаты – а? – я думаю, в сердце твоем поднимают самые тончайшие фибры.
– Я не знаю, – отвечала Софи.
– Дух человеческий, – говорил Евсевий Осипович, нахмуривая брови: – замкнут, заключен в наших телесах, но при этом, так сказать, нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей прежней силы становится: человек в эти минуты мир объемлет… трав прозябание чувствует… слышит горный полет ангелов… как вот этот нынешний милый поэт, Фет, кажется, сказал: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало» – этакая, например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от любви это, – великое дело любовь!
– Великое, великое! – повторила за ним и Софи.
– Богатства твои, – продолжал Евсевий Осипович, устремляя пламенный взгляд на свою слушательницу: – неистощимы; не скупись на них и дай, как древняя гетера, от своей роскошной трапезы вкусить и воину, и мудрецу, и юноше, и старцу!
– Что вы, благодарю вас, я не хочу этого! – воскликнула Софи.
– Захоти, не маленькая, как говорит российская поговорка. Ах, ты, лапка! – заключил он и поцеловал у Софи руку, а потом вдруг прибавил:
– А что, ты любишь деньги?
– Люблю, – отвечала та.
– А много у тебя их?
– Есть-таки!
– А все, чай, меньше, чем у меня?
– А у вас много?
– Много! Тысяч триста одними чистыми деньгами, кроме имения и вещей… Все бы, кажется, отдал, кабы какая-нибудь лапка полюбила.
– А вам еще хочется, чтобы вас полюбили? – спросила Софи.
– Очень!.. очень!.. – отвечал почти с азартом Евсевий Осипович. – Вл мне есть что-то нестареющееся; как говорится: стар да петух, молод да протух – пониме?
– Как не пониме, – сказала Софи.
Евсевий Осипович умел на все тоны говорить: и тоном ученого человека, и государственного мужа, и просто русского балагура.
– Здесь, вероятно, охотницы найдутся, – сказала Софи.
Старик начал ее уж искренно забавлять.
– Что ж найдутся?.. У нас ведь тоже, мать, рыло есть: разберем, что барское, что хамское… давай нам настояшего!.. Вот этакая бы, например, прелесть, как ты, полюбила, – распоясывай, значит мошну на все ремни!
– Я? – спросила Софи и захохотала.
– Все бы отдал, всего бы именья наследницей сделал! – продолжал Евсевий Осипович, как бы не слыхав сделанного ему вопроса.
Софи пожала плечами.
– Я, дядюшка, не торгую моими чувствами, – сказала она, явно обидевшись.
Евсевий Осипович нахмурился.
– У вас их и не торгуют, а хотят заслужить их…
Софи грустно усмехнулась.
– Очень уж вы меня, дядюшка, дурно третируете, – произнесла она.
Лицо Евсевия Осиповича окончательно приняло злое выражение.
– Я третирую и третировал вас, – начал он с расстановкой: – как прелестнейшую женщину, и если несколько навязчиво возносил мой фимиам вашей красоте, то извините; я все-таки полагал, что бью по нежным и могущим издать симпатичные звуки струнам женского сердца…
Слова эти сконфузили Софи; положение ее сделалось не совсем ловко.
Евсевий Осипович сидел молча и надувшись.
– А что, правда ли, дядюшка, что имения у нас правительство выкупит? – заговорила она, чтобы возобновить хоть сколько-нибудь приличные отношения с хозяином.
– Не знаю-с! – отвечал Евсевий Осипович.
Софи опять на несколько времени замолчала.
– Вы во дворце, дядюшка, у государя бывали? – спросила она, надеясь задеть его за честолюбивую струну.
– Бывал-с! – отвечал и на это лаконически Ливанов.
Софи внутренно покатывалась со смеху.
– Вы, должно быть, в молодости, дядюшка, ужасно были любимы и избалованы женщинами? – свернула было она разговор на прежний предмет; но и то не подействовало: Евсевий Осипович даже не ответил ей.
Вслед затем раздался звонок.
Софи чуть не припрыгнула от радости на месте, а Евсевий Осипович только посмотрел на нее своим холодным и стальным взглядом.
Приехал Бакланов.
Евсевий Осипович почти не ответил ему на поклон.
– Я за вами, кузина, – сказал тот, обращаясь к Софи.
– Ах, да, поедемте, – отвечала она, вставая и надевая шляпку.
Евсевий Осипович продолжал сидеть с нахмуренным лбом.
– Вы, дядюшка, пожалуете ко мне в пятницу? У меня будет кое-кто из моих знакомых, – отнесся к нему Бакланов.
Несколько минут продолжалось довольно странное молчание. Евсевий Осипович наконец обратился к Софи.
– А вы у него будете? – спросил он ее ядовито.
– Если позовет, – отвечала та, кутаясь в шаль.
– Без сомнения, – подхватил Бакланов.
– Хорошо-с, приеду, – сказал ему Евсевий Осипович.
Молодые люди вскоре потом уехали.
Ливанов продолжал сидеть, по крайней мере, часа два; лицо его почти беспрерывно то хмурилось, то волновалось.
Не мешает при этом заметить, что ему было около 70 лет.
2. Бакланов-эстетик
Бакланов поехал с Софи в одной карете.
– Что этот господин надувшись так сидит? – спросил он.
– Не знаю, что-то не в духе, – отвечала она, не находя, видно, нужным объяснять более подробно. – А ты у кого был? – прибавила она.
– У Проскриптского! – отвечал Бакланов недовольным голосом.
– Ну, и что же там?
– Так, чорт знает что: три каких-то небольших комнатки, и вних по крайней мере до пятидесяти человек, и все это, изволите видеть, новые, передовые люди…
И Бакланов с грустью развел руками.
– В мою молодость, когда я был здесь, – продолжал он: – Петербург был чиновник, низкопоклонник, торгаш, составитель карьеры, все, что ты хочешь, но все-таки это было взрослые люди, которые имели перед собой и несовсем, может быть, чистые, но очень ясные и определенные цели, а тут какие-то мальчишки, с бессмысленными ребяческими стремлениями. Весь город обратился в мальчишек…
– Но где же весь город? – возразила Софи.
– Разумеется, не по числу, но все-таки на них смотрят, в них видят что-то такое… думают наконец, что это сила.
– Зачем же ты ездишь в это общество, когда оно не нравится тебе? – спросила Софи.
– Что ж не нравится?.. Во-первых, сам хозяин очень умный человек, со сведениями, кабинетный только… все равно что схимник. Я знал его еще в университете. Он и тогда ничего живого не понимал… воздухом дышать не считал за необходимость, искусства ни одного не признавал, а только – вот этак, знаешь, ломать все под идею.
Софи покачала головой, как будто бы и она в самом деле находила, что это нехорошо.
– Но сам-то еще Бог с ним! – продолжал Бакланов: – может быть, и искренно убежден в том, что говорит… По крайней мере, сколько я его знаю, он всегда более или менее держался одного… Но что его за общество, которое его окружает, этот цвет последователей его ярых, это ужасно! – воскликнул Бакланов.
– Кто ж это такие? – спросила его Софи равнодушно.
– Разные господа, и статские и военные, нелепее которых трудно что-нибудь и вообрзить себе: в голове положительно ничего! пусто! свищ!.. Заберутся в это пустое пространство две-три модных идейки… Что они такое, откуда вытекают? – он и знать этого не хочет, а прет только в одну сторону, как лошадь с колером, а другие при этом еще и говоруны; точно мельницы, у которых нет нужных колес, а есть лишние: мелет, стучит, а ничего не вымалывает.
