Жизнь и ее мелочи - Светлана Васильевна Петрова
С Павлом она практически не разговаривала, постелила ему за шифоньером на сундуке, где когда-то спал их первенец, боявшийся один оставаться ночью в детской. Только раз сорвалась, глядя, как муж старательно зачесывает перед зеркалом вихры. Спросила с вызовом:
– К ней?
– Ну, – выжидательно сказал Павел.
Он давно понял, что жена всё знает, и ждал выяснения отношений.
– Кобель распроклятый, хоть бы детей постыдился! – выкрикнула Саша уже с надрывом.
После этого всплеска она опять надолго ушла в себя, и Павел обрадовался, посчитал, что жена примирилась, а решение как-нибудь сложится само собой. Но женщину, в отличие от мужчины, неопределенность редко устраивает, Саша судорожно искала выход и нашла его первая.
За обедом, когда дети играли на заднем дворе, Саша снова открыла рот:
– Значит, так. – Она вдруг увидела пятно на скатерти и стала внимательно его разглядывать. – Значит, так, – повторила Саша и поскребла пятно ногтем. – Больше терпеть я не намерена. Думай неделю, я добрая. Тебя не принуждаю, сам выбирай – блядство или семья. Но уж если выберешь нас, про рыжую забудь. Сорвешься – всё кончено, разговоров уже не будет. Дом останется за мною и ребятами. Деньги на книжке и так на моё имя. Машину забирай и уматывай. Детям расскажу правду и видеть тебе их не позволю. Через мой труп.
Саша хлопнула по пятну на скатерти жесткой натруженной ладошкой и встала, посмотрела на Пашу, прибито склонившегося над тарелкой щей с санаторной сметаной, и на секунду ей стало его жалко: не сможет он без них. Ну, так на то и расчёт был.
В этот же день Павел сказал любовнице:
– Жена говорит: либо дети, либо ты. Без них я – ничто и без тебя не в силах. Как же быть? И поднял на Фиру измученные глаза.
– Ой, мне-то голову не морочь, – воскликнула она. – Мужик называется! Я что ли прошу тебя их бросить? Не понимаю разве? Сама своего сына ни на кого не променяю, в том числе на тебя. Не можешь – не приходи.
– Неужто все равно?
– Я если нет? Ну, какая разница? Чего теперь сердце рвать. – Фира вздохнула и сказала мягче. – И ведь нашли же мы друг друга, Паша, а? Только поздно. Не судьба значит.
– Но я же ещё ничего не решил! – возмутился Павел.
– Решишь. – Фира покачала головой. – Куда ты денешься.
– Обижаешь, – сказал Павел вполне искренне, но подсознательно он уже сделал выбор в пользу той жизни, к которой привык и которая была ему от рождения назначена.
В течение оговоренного срока сообщил об этом жене, не очень веря, впрочем, что конфликт улажен, что он, действительно, сумеет отказаться от Фириных ласк.
Саша приняла его невнятное бурчание о разрыве с любовницей с удовлетворением, но недоверчиво. Слова мужа с некоторых пор требовали проверки делами, потому она не очень стремилась к быстрому сближению, тем более что время шло, а холодок отчуждения между ними оставался.
С тех пор, как Паша и Саша не спали в общей кровати, он мучился бессонницей. Лежание в одиночку ощущалось им как нечто противоестественное. У Фиры он теперь бывал редко и наспех, чтоб жена не заподозрила, радости от таких свиданий получал мало. И дело не в том, что он сам согласился на условия жены и обман становился противен вдвойне. Павел терзался, что не может удержать обеих женщин. Они по-разному ему нужны, почему кем-то надо поступиться?
– Слушай, – вдруг гулко прозвучало в тишине, и он понял, что Саша тоже не спала. – Слушай, это даже хуже, чем когда ты к ней ходил. У меня больше нет сил. Я тебя отпускаю и с детьми разрешу по выходным видеться. Только уходи, не мучай больше, а то я руки на себя наложу.
Паша молчал. Отпускает. Куда? В Фирину комнату в общежитии? Через год её взрослый сын вернется, а ещё один дом он уже не поднимет. Да и разные они с нею совсем. И зачем только их случай свёл?
Отпускает! Придумает же! Понимает, что значат для него дом, семья. В них душа вложена. Вспомнил Паша, как таскал, ладил, строгал, потел два года без выходных. И теперь, на старости лет, всего лишиться? А дети? Сколько пелёнок перестирал, ночами к малышам вставал, когда Саша с ног валилась. Он их плавать учил, в футбол играть, старший уже и за руль садиться пробовал… Без него дети чужими вырастут, а может, и возненавидят. На днях Санька, младший, глупенький ещё, спросил, правда ли, что батяня бросить их хочет.
По всему выходило – надо смириться. И Паша дал себе слово как можно скорее сообщить Фире о разрыве. В последний раз её увидит, на прощанье нацелует в охотку – и точка!
Он встал и подошел к кровати.
– Ты меня прости, Сашок, постарайся, – попросил Павел тихо. – Я больше к ней не пойду, никогда. Клянусь! Будем жить по-прежнему. Вы для меня дороже всего на свете.
Саша не отвечала, но он слышал её неровное дыхание. – Пустишь? – спросил Павел с надеждой.
Саша опять не ответила, но подвинулась, и он осторожно лег рядом. Теперь нужно было ещё найти силы ее обнять. Он только повернулся, как она обхватила его за шею тонкими руками и зарыдала так горько, что у Паши защемило в груди: она-то чем виновата? Пожалев, он стал целовать её и любить, совсем как раньше.
Утром он застал жену на летней кухне со сковородой яични, которую с нетерпением ожидала прибранная и причесанная детвора. У Саши от ночных слез лицо опухло и глаза превратились в щёлки. Красивее от этого она, конечно, не стала, но неприятия, которое Павел испытывал все месяцы, пока ходил к Фире, он больше не чувствовал.
Умиротворенная Саша подробно рассказала подруге о примирении.
– И ты ему, кобелю, веришь? – ахнула Вероника. – Верю. – Ну, и дура.
– Сама дура, – ответила Саша.
Дни и ночи супругов Казановских стали похожими на прежние, а может, действительно, были прежними. Саша повеселела, исчезли черные круги под глазами. Вместе они взялись за запущенные хозяйственные дела, которые отнимали всё время, поэтому, наверное, Паша никак не мог улучить удобный момент для последнего свидания с Фирой. Наконец, жена, придя с работы, сообщила:
– Санаторная машина едет на ночь в Рыбачье за ставридой. Шофёр знакомый, берёт нас с собой. Рыбаки оптом дешево отдадут, у них с нашей администрацией договор. Себе сколько хочешь наберём – и посолить, и заморозить.
Паша услышал стук собственного сердца. Он прикинул: до Рыбачьего восемьдесят километров плохой
