Жизнь и ее мелочи - Светлана Васильевна Петрова
– Ты давно мылся?
– В субботу, – честно признался Паша и поглубже спрятал под стул пыльные ноги с длинными желтыми ногтями. – Целый день мотался, сейчас только с вокзала.
– Ну, трудяга! – Фира снисходительно покачала головой. – Нельзя же только вкалывать, надо и отдыхать, не то надорвёшься. У меня кухни нет, а душ с туалетом имеется. – Фира бросила ему полотенце. – Иди, освежись, слаще водочка пойдет.
Павел привык пить молодое домашнее вино – дешево и сердито, а Фира признавала только водку, которую запивала холодной водой из под крана. Днем, во время работы, он вообще не пил: шоферить – не семечками торговать, неровён час вязы поломаешь. Но тут случай особый, отказаться неудобно. Ладно, в конце концов, заработок завтра наверстать можно, а перегар чесноком зажевать, чтоб жена не учуяла.
Когда Паша вышел из душа, Фира достала с посудной полки «Столичную». Кивнула:
– Тащи всё из холодильника на стол.
Павел открыл дверцу. На полке одиноко стояла маленькая кастрюлька и лежал батон сервелата. Павел невольно вспомнил свои полные закрома, богатую обстановку с коврами и вышитыми салфеточками. У Фиры на стене возле дивана висело прибитое гвоздями байковое одеяло, на окнах вместо занавесок – те же простыни.
– Что так скромно живешь? – Павел не рискнул сказать «бедно». – С санатория много чего можно поиметь.
– Пачкаться не хочу, – просто сказала Фира. – Да и зачем украшать стены, к тому же чужие? Своей квартиры мне век не дождаться. Вот на себя, на сына – не жалею, подарки делать люблю, одеться красиво, поесть вкусно, чтобы жизнь была в радость. А барахло копить, деньги – это все прах, пустое.
Фира покромсала сервелат на толстые шматки, выудила из кастрюльки малосольные огурцы, руками разорвала булку и плеснула в стаканы водки. Паша сглотнул слюну. Чокнулись, выпили, закусили. Такой дорогой колбасы жена никогда не покупала.
– Ты себе на утро хоть немного оставь, – заметил Павел, покосившись на исчезающую еду.
– Чего-о? – Фира засмеялась. – Сегодня есть – ешь, завтра не будет – озаботимся. Нашёл о чем думать.
Она повернулась к нему лицом, Павел увидел совсем рядом желто-зеленые глаза и потерял над собой контроль. Они обнялись и упали на диван: она внизу, он сверху, будто на нагретую солнцем перину. Но тут он почувствовал твердость её грудей и живота, и его прошиб пот.
Рот Фиры источал запах знойного тягучего ветра. Паша раскрывал губы, стараясь поймать этот горячий воздух и узнать его вкус. Фира тихо, как серебряный колоколец, смеялась, покусывая Павла за ухо. Зубы у неё были небольшие, ровные, между верхними резцами зияла щель. По народной примете такая женщина способна на страсть и ревность.
На самом деле Фира ревностью не маялась, и не потому что, как ей казалось, любила она по-настоящему только раз – заезжего прибалта, тоже рыжего. Чтобы ревновать, любить не обязательно, достаточно хотеть единолично обладать предметом своего внимания. Фире ревность была не свойственна по складу натуры: спокойной, оптимистичной, слабо рациональной. Жизнь представлялась ей абсолютно понятной. Как яблоко – сколько ни есть сортов, а в середине одно и тоже, и конец предусмотрен, с небольшим числом вариантов. Вот что до страсти, то да, в любви она себя не жалела, потому что ей самой так нравилось, так ей было весело.
Эта веселость и легкость передались Павлу. С нею он испытал острое чувство свободы, вырывавшее его из прошлого и будущего, оставляя только настоящее. Фира заслонила собой всё, что прежде казалось ему важным.
Они стали встречаться почти ежедневно, иногда Павел придумывал ночной рейс в аэропорт (деньги откладывал заранее, чтобы жена не догадалась) и оставался у Фиры до рассвета. За ночь, он, сорокалетний, любил её по десять раз, и каждый был, как первый. Такого с ним прежде не случалось.
Паша никогда перед женщинами не робел, что в них особенного? Они существовали известно для чего. Но Фира творила с ним что-то непонятное. Казалось, тело его переставало жить привычной жизнью, делалось сильным и незнакомым, способным на такие дела, что раньше и не снились. Когда Фира раздевалась, обнажая канапушки на плечах и розовой спине, Пашу от страсти начинал бить озноб.
В общем, Фира была другая, ни на кого не похожая. Какая? А кто её знает. Только жизнь без неё останавливалась.
Первое время Павел не страдал от двойной семейной бухгалтерии. Ну, жена, ну, баба на стороне, эка невидаль! Дома всё оставалось по-прежнему: материальные заботы, дети, хозяйство. Правда, спать с женой, даже изредка, он заставлял себя с трудом, а потому придумал шоферскую болезнь – радикулит. Ложился в постель кряхтя, Саша сочувствовала и с ласками не лезла.
Окно Фириной комнаты выходило на автостоянку, от которой её отделял узкий палисадник из вьющихся роз. Как-то Паша сиганул впопыхах и зацепился рукавом.
– Ты где так порвался? – спросила дома Саша.
– Не знаю. Рубаха, наверно, ветхая.
– Нет, крепкая ещё, два года, как купили, – сказала Саша. – Я заштопаю.
Павел выхватил из рук жены испорченную сорочку, просунул в дырку палец, разорвал одежку пополам и полез в шкаф за другой.
Саша сначала охнула, потом запротестовала: – Новую на работу жалко!
– Хватит скупердяйничать. Скоро на бомжа буду похож, – огрызнулся Павел.
Ей жаль было вещи и пугало непонятное в человеке, известном до мельчайшей родинки на теле, а его выводило из равновесия крохоборство, которое прежде казалось умением экономно вести хозяйство.
– Колбасы бы приличной купила, – упрекнул он как-то жену.
– С чего это? Праздник разве?
– Живем – вот и праздник, – грубо сказал Павел, не ведая, что познал вечное.
Саша подозрительно на него покосилась. Опять что-то не так.
Обычно Паша приносил Фире то пакет самых крупных помидоров со своего огорода, то груши с виноградом, то банку варенья, а когда подворачивался богатый клиент, оставлял на тумбочке часть заработанного. Та всё принимала без лишних слов, но однажды спросила:
– А если жена не досчитается, не отобьет баки-то?
Павел ответил глухо:
– Жена ничего знать не должна, иначе – конец. Ты думаешь, я от большой прыти порой не через дверь, а через окно от тебя ухожу?
– Прям, Штирлиц! Кончику-то всё равно быть.
Любовник насупился. Он уже начал чувствовать неудобство своей новой жизни, где приходилось врать и изворачиваться. Это утомляло, Павел сделался раздражительным, ругался с конкурентами, постоянно злился на жену, старшему сыну за пустячную провинность залепил подзатыльник, чего раньше себе не позволял: дети – святое. Всё это выбивало из колеи.
Жизнь Павла, как худой корабль, терял привычную остойчивость, и стала лезть ему в голову крамольная мысль – бросить любовницу.
