Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Кира Львовна ходила по домам, приносила пакеты с выглаженной одеждой, дарила и видела — у людей появился достаток. Телевизоры везде японские… или корейские, черт их разберет, но качественные, здесь стиральная машина, хорошенькая, как игрушка, там белый утюг, великолепный, словно яхта на Адриатике, в третьем доме только что вернулись из тура по Италии и ни о чем, кроме Уффици и Венеции, говорить не желают.
И никто не интересуется, как там у вас в Штатах. Спрашивают только: "Как ты нашла Москву? Изменилась?" Кира Львовна честно отвечала, что, мол, нет, не изменилась, она нашла Москву чудовищной: то же хамство, тот же мат, все пьют, и ни у кого нет времени. Раньше в Москве хоть поговорить можно было по–человечески, а сейчас все куда‑то бегут. И постоянно нарушаются права человека. А Москве как всегда на это наплевать. Как была спесива, так такой и осталась. Собеседники сочувствующее кивали головой, но в прения не вступали.
Но самое потрясающее, что ее любимая подруга Рита, которую она оставила почти в нищенстве, холодную, голодную и стенающую, и которой она привезла плащ на меху, почти новый, только пуговицы поменяла, встретила Киру Львовну веселым смехом и тут же сообщила, что времени на разговоры у нее всего час, от силы полтора. Она работает на трех работах, не передохнуть, и сегодня за ней заедут. Чем занимаемся? Всем занимаемся, и торговлей тоже. А за час что расскажешь? За Риткой действительно заехала напарница, и уже на ходу подруга прокричала:
— Спасибо за плащ! Да, да, замечательный, в плечах не узкий, нет! А это тебе вместо подарка. По магазинам бегать совсем времени нет, а ты так бедствуешь, — и вложила в руку Киры Львовны пятьдесят долларов.
Дурища, конечно, не надо было дарить гостье из Америки пятьдесят зеленых, но такой уж у русских менталитет, чем можем — поможем, а умом мы крепки — задним. Кира Львовна обиделась смертельно.
Может быть, не стоило рассказывать о курицыных злоключениях так подробно, но, во–первых, это "правда жизни", а во–вторых злоключения эти боком зацепили Дашину судьбу. Сложись у тетки в Москве все благополучно, она не стала бы ворошить старые семейные тайны с единственным желанием несколько осадить троюродного братца и племянницу, возомнивших себя слишком счастливыми. А иначе как объяснить — столько лет молчала, а тут вдруг и разоткровенничалась.
Началось все просто — смотрели семейные фотографии. Далекое прошлое с юной мамой и маленькой Дашей разместилось в альбоме с нарядным переплетом, запечетленная недавняя жизнь была кое‑как распихана по черным пакетам из‑под фотобумаги. На всех фотографиях тетя Кира искала себя и своих детей, а при виде садового участка даже всплакнула. Дошло дело и до альбома.
— В молодости мама была красавица, — сказала Даша.
— Искусство грима, — жестко отозвалась тетка. — Я ее всякой видела. Если твою матушку не накрасить, то в тумане не заметишь. Белесая, — заметив, как у Даши вытянулось лицо, она тут же добавила, — но обаятельная. Обаяние тушью не нарисуешь. А здесь она в цивильном. Смотри‑ка, ха! Я это платье помню. В нем она поехала тебя рожать.
— На Арбат?
Невиннейший вопрос, но после него все и посыпалось, как сор из рваного мешка.
— При чем здесь Арбат? Глупости какие. Спасибо, что ее с поезда сняли, а то родила бы тебя на вагонной полке.
— На какой еще полке? Что вы выдумываете, тетя Кира?
— Какие могут быть выдумки, если я твою мать сама на вокзал провожала.
— А папа?
— Как обычно, нефть искал во славу КПСС.
— Ну? Дальше‑то что? И почему именно вы провожали маму?
— Так уж случилось. Я к вам зашла, а Ксения собирается. Вещи в чемодан покидала и коленкой придавила. Очень торопилась, а мне сказала: вызови такси, я еду на Ярославский вокзал.
— А дальше куда?
— Мало ли… Сказала, что на гастроли. Но я потом случайно узнала, что никаких гастролей у театра не было. Правда, может быть, ее одну в провинцию играть пригласили. Но зачем она им — с пузом? Какие–такие роли играть? Но живот не очень сильно выпирал. Ксения следила за собой, носила специальный корсет.
Даша смотрела на тетку во все глаза. Курицу уже не надо было подгонять вопросами, "правда жизни" сама рвалась наружу.
— В Москву она вернулась только через полтора месяца уже с тобой на руках и готовым рассказом, как в поезде, когда она ехала оттуда, начались схватки, ее сняли на какой‑то маленькой станции… Но я думаю, что родила она тебя не тогда, когда ехала оттуда, а когда — туда…
В теткином голосе звучала глупая значительность, которая однако предполагала что‑то очень важное, какой‑то скрытый от понимания, но гнусный намек. Даше казалось, что воздух вокруг нее начинает разряжаться, затрудняет дыхание, и вот уже в этом сухом воздухе потрескивают микроразряды, создавая в ушах шумовой фон, словно в морской раковине.
— Слушай, прекратим этот глупый разговор. Зачем я, старая дура, начала?
Даша не возражала, и, может быть, все бы забылось, ушло в песок, если бы она сама на следующий день не задала важный, как ей казалось, вопрос.
— Теть Кир, а как называется то место, где я родилась? Может быть, кому‑то это и не важно, а я хочу знать. Астрологи говорят, что без точного места рождения точный гороскоп не построишь.
— А ты веришь во всю эту чушь?
— Не верю, но ведь интересно… иногда.
— Названия не помню. Какой‑то маленький старинный городок на "Т"… Или на "К"? Она оттуда Климу телеграмму отбила: мол, поздравь с дочерью.
— Так папа знал, что я не в Москве родилась?! — воскликнула Даша и покраснела.
— Подумаешь, тайна Полишенеля. Уверяю тебя, эта телеграмма где‑нибудь хранится, перевязанная с прочими письмами голубой лентой. Фридман был без ума от Ксении. Собирал все ее бантики–фантики, цветочки и шнурочки. Но я прошу тебя, не говори отцу
