Наум Фогель - Капитан флагмана
- Ну, как? - спросил он.
- Я не могу больше, - прошептала она. - Я сейчас сорвусь. Тебе тоже плохо?
- Плохо, - не то хмыкнул, не то вздохнул Тарас.
- Это я затащила тебя сюда. Это я, дура, затащила тебя. У тебя же нога раненая.
- Держись, - улыбнулся Тарас. - Я сейчас помогу тебе. Здесь уже совсем недалеко. Я сейчас помогу тебе.
Он легко подтянулся на руках, поравнялся с ней, уперся ногой в толстую корягу.
- Иди ко мне, - произнес он с улыбкой. - Да не бойся ты, глупенькая. Вот так... Отдохни немного... Вообще ты держалась молодцом. Я даже не думал, что ты сможешь так. Упрись ногой о тот камень: он совсем рядом. Вот так!.. Отдохни.
Она прильнула к нему. Он прижал ее к себе, мокрую, беспомощную, измазанную, дрожащую от усталости.
- Что бы я делала без тебя? - прошептала она, и в голосе ее прозвенели слезы.
- Вот такой ты мне больше нравишься, - сказал он.
- Какой "такой"?
- Беспомощной девчонкой. Терпеть не могу, когда ты корчишь из себя сорванца.
Они отдохнули. Он помог ей взобраться на вершину. До нее и в самом деле оставалось немного. А наверху все было залито каким-то особенно мягким светом. Над головой плыли спокойные облака. Щебетали птицы. Неподалеку стоял стог сена. Тарас разворошил его, и она, вся промокшая, усталая до изнеможения, опустилась на эту сухую, опьянявшую своим запахом постель. Блаженно закрыла глаза. И сразу же все поплыло в сладком тумане радостной истомы...
Она никак не могла понять, откуда идет эта истома - от усталости или от счастья. А он сидел рядом, грыз какую-то травинку и смотрел вдаль своими внезапно потеплевшими глазами.
Его чувства там, на горе, лучше всего было определить одним словом нежность. Она все усиливалась. Он был глубоко признателен ей за это чувство. Как радостно было тогда угождать ей - подать плащ, пододвинуть солонку за столом, смахнуть платком сухой лист со скамьи, куда она собиралась сесть. Какое-то несказанное наслаждение доставляло ему тогда угадывать, предупреждать ее желания, а потом ловить полный благодарности взгляд. Она, казалось, не понимала причины перемены, которая вдруг произошла в нем. Он тоже не понимал. Но ощущение полноты счастья от этого не становилось меньше. Потом он понял, что это впервые полностью раскрывается его любовь. И оттого, что она раскрылась не сразу, а только сейчас, спустя несколько лет после их первой встречи, его чувства к ней казались подернутыми какой-то таинственностью. Было радостно, что это произошло, и немного жутко от мысли, что жизнь могла пройти в сутолоке будней, а это редкостное чувство так и осталось бы нераскрытым.
Когда-то, много лет назад, она сказала ему:
- Ты так занят всегда, что у тебя не будет времени и похоронить меня.
В ее голосе тогда не было укора, только легкая грусть. Да, у него всегда было мало времени для нее, для дома, для Галины. Может быть, если б у него было больше времени, не произошло бы то, что произошло, во что невозможно поверить, но чему надо верить, несмотря на всю абсурдность, нелепость, внутренний протест. От правды никуда не денешься. От нее не отречешься. Ее можно только объяснить или хотя бы пытаться это сделать, искать причину, но это все потом, потом...
Мысли его уходили то в прошлое, то в будущее, то вдруг начинали путаться вокруг мелочей, затем снова возвращались к тому значительному, что произошло тогда, на крутом, поросшем деревьями и кустарниками, скользком после дождя склоне, той гамме чувств, которая могла бы пройти мимо.
Лампадка у киота затрещала и погасла. Мать поднялась, вышла и через минуту вернулась с бутылочкой в одной руке и коробком спичек в другой. Она подлила масла в лампаду, зажгла фитилек, унесла бутылочку и спички. Вернулась и снова села в углу под иконами.
44
...Рвала душу горящая на солнце медь оркестра. Тяжелые звуки траурного марша плыли так низко, что, казалось, цеплялись за ветки кладбищенских деревьев. Будто не хотели оторваться от этой предназначенной для вечного покоя земли. А над всем - голубое небо и большие, белые сверху и густо подсиненные снизу облака. Над ними застыло уже по-летнему яростно горящее солнце. Плакали женщины. Надрывно звучал оркестр. Тарас Игнатьевич стоял бессильно опустив руки с переплетенными пальцами. Когда стали забрасывать могилу рыжей влажной глиной, какая-то старушка подошла к нему, тронула за руку. "Брось и ты пригоршню, Тарас Игнатьевич, - сказала она. - Чтобы покойнице земля пухом была". И когда он бросил несколько горстей глины, та же старушка сказала вполголоса: "Ты бы хоть слезу уронил, поплачь, иначе закаменеет сердце у тебя. Закаменеет". Тарас Игнатьевич только головой кивнул. Слез у него не было, потому что рядом с этим горем стояло другое, не менее значительное. И сквозь это второе горе, как сквозь кисею, просвечивала тонкая фигура Галины, ее голова, уткнувшаяся в дверной косяк, вздрагивающие плечи.
Ему надо было продумать все до конца, но не было возможности, потому что вокруг него все время - люди. А от их глаз некуда деваться. И было от этого тяжелее, чем от упреков, если бы они были высказаны вслух, с трибуны, поставленной на площади перед народом.
Что она сказала тогда, Галина, перед его отъездом в Заозерное?
- Я тут останусь. Не под силу мне.
- Надо бы проститься все же с матерью, - пробормотал он нерешительно.
- Я уже простилась. Еще тогда. Я уже простилась.
Она отвернулась, уткнулась головой в дверной косяк. Тарас Игнатьевич посмотрел на ее вздрагивающие плечи и сказал:
- Не изводи себя, нам ведь жить надо. Не знаю как, а надо.
Он хотел еще что-то сказать, но горло сдавила спазма, и он вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Уже внизу остановился, постоял несколько секунд, раздумывая - не вернуться ли.
Решил не возвращаться.
Потом он все время корил себя за то, что не вернулся. И сейчас, стоя у могилы, он думал о том же.
- Я должен быть там, - прошептал он чуть слышно и повторил: - Сейчас, когда тут все кончено, я должен быть там.
Он спешил. Ему хотелось до торжественного собрания хоть на несколько минут заглянуть к Галине. Но Галины дома не оказалось.
- Она сейчас у Будалова, - сказал Сергей.
Будалов первую половину дня, как в понедельник, так и во вторник, провел в больнице. Беседовал с врачами, сестрами, санитарками. Его смущало какое-то несоответствие между показаниями Галины и тем, что он узнал.
Вернувшись из больницы, Будалов позвонил Галине Тарасовне и попросил прийти. Это был только второй допрос, а Галине казалось, что они тянутся беспрерывно уже много дней, что ей все время задают вопросы, а она вынуждена отвечать, не понимая зачем.
Будалов был серьезен, сдержан и вежлив.
"Он, конечно, со всеми так, - подумала Галина. - Он не делает для меня исключения. И это хорошо, что он со мной так, как со всеми".
- Скажите, Галина Тарасовна, - начал Будалов. - Не могла ли ваша мать умереть в тот вечер естественной смертью?
- Вы уже спрашивали об этом.
- Да, но это было вчера.
- За это время ничего не изменилось.
- И все же?
- Конечно, она могла умереть и так. А вот остаться в живых после того, как я вспрыснула ей три ампулы наркотала...
- Да-а, это - смертельная доза. Я знаю.
Он смотрел на нее несколько минут, потом спросил неожиданно:
- Скажите, вы любите грезить?
Она посмотрела на него удивленно.
- Да, я люблю полежать перед сном и погрезить. Я всегда была большой мастерицей вызывать у себя красочные картины перед глазами. Порой это целые эпизоды, как в кино, очень яркие, увлекательные.
- Я так и полагал. О чем вы думали вчера и сегодня, оставаясь наедине с собой? О чем вы разговаривали сами с собой?
Она опять посмотрела на него с удивлением.
- Дело в том, что людям после более или менее значительных поступков свойственно анализировать их, - поспешил разъяснить Будалов. - И это почти всегда - разговор с собой. Ну вот, к примеру, когда, выступая на собрании, говоришь не то, что хотел бы, или не так, как хотел бы.
- Понимаю. Это когда перебираешь в памяти то, что произошло. И думаешь, как бы оно могло произойти при других обстоятельствах.
- Вот, вот, - сказал Будалов. - Сергей Романович называет это мыслями на обратном пути - пустым размахиванием руками после драки. Вот и я спрашиваю, о чем вы разговариваете сами с собой?
- Боюсь, не смогу объяснить, - произнесла она. - Это какая-то сумятица мыслей.
- Постарайтесь.
- Я никому не говорила об этом. Даже Сергею.
- А мне расскажите, пожалуйста. Это очень важно.
- Для кого важно?
- Для вас. Бывает обыкновенная трясина, как на болоте, например, но бывает и другая, гораздо опаснее.
- Хорошо, я расскажу. Только постарайтесь правильно понять меня.
Он молча кивнул.
- Их двое. Один говорит, что я поступила правильно. Он мастер рассуждать спокойно. Он как машина.
- А другой?
- А другой мечется в тоске, ломает руки и все время спрашивает: "Как ты посмела? Как ты опустилась до такого? Как ты могла забыть, что ты не только человек, но и врач, который давал клятву всегда и везде бороться за жизнь и только за жизнь?" Я понимаю, это звучит наивно и плакатно, но это именно те слова, которые говорит другой, тот, который в отчаянии ломает руки.
