Наум Фогель - Капитан флагмана
- А заключение судебных экспертов не разойдется с вашим?
- Нет, они тоже укажут, что смертельный исход был неизбежен.
- Да, пожалуй, от таких опухолей никто не выживал, - сказал Багрий.
- Вы читали статью?
- Читал, - вздохнул Багрий. - Подлость, отлично замаскированная благородным протестом и возмущением.
- Кто бы это мог? - спросил Ник-Ник.
- Не знаю, не знаю, - ответил Багрий. - Сегодня вообще день сплошных сенсаций: сначала эта статья, потом это покушение на Романова...
- Слышал, слышал, - сказал Ник-Ник. - Как он там?
- Пока без сознания. Но Остап Филиппович говорит, что все обойдется самым лучшим образом. Перелом височной кости. Небольшой. Осколки убрали. Мозговая оболочка не повреждена. Вы дадите препарат Валентины Лукиничны?
- Для вашей коллекции?
- Нет, я хочу получить заключение кафедры патологической анатомии нашего медицинского института. Конечно, если вы не возражаете. Я уже звонил профессору Шумилиной. Она обещала сегодня же посмотреть и тут же дать заключение.
- Тогда мы пошлем ей вот эти препараты - уже готовые, - сказал Ник-Ник. - У меня их несколько.
- Да, так будет лучше. Сами понимаете - случай из ряда вон выходящий и, надо полагать, станет предметом обсуждения научного общества.
- Вы как будто извиняетесь, - улыбнулся Ник-Ник, - кафедра патологической анатомии - это кафедра патологической анатомии. А профессор Шумилина - звезда первой величины в нашей области. - Он легко завернул препараты и протянул их Багрию. - Когда получите результаты анализа, позвоните, пожалуйста.
- Обязательно! - сказал Багрий.
Он поднялся к себе в отделение, написал письмо Шумилиной и пригласил старшую сестру.
- Пожалуйста, пошлите кого-нибудь сейчас же в медицинский институт. Вот это письмо и препараты нужно срочно передать профессору Шумилиной. И скажите сестре, чтобы обязательно подождала ответ и занесла его мне домой. Если меня дома не будет, пускай опустит в почтовый ящик. А сейчас позовите, пожалуйста, Вадима Петровича.
43
Похороны - в два. Потом - поминальный обед, на котором нужно будет присутствовать. Торжественное собрание во Дворце культуры кораблестроителей в семь.
Всю ночь Тарас Игнатьевич провел у тела жены. Обитый красной тканью гроб возвышался на раздвинутом столе в большой комнате старого сельского дома, в котором родилась Галина. Иногда Тарасу Игнатьевичу казалось, что на лице умершей застыло осуждение. В такие минуты он принимался всматриваться в ее лицо и убеждался, что это не осуждение, а покорность и умиротворенность.
Пахло туей, ладаном, воском. Мерцали свечи у изголовья покойницы. В углу под иконами теплилась лампада, тускло освещая старую потемневшую божницу. Мать сидела под иконами, маленькая, сухонькая. Руки с узловатыми пальцами - на коленях. Он ходил по комнате, по белой в черную полоску дорожке, стараясь не стучать каблуками. Останавливался, смотрел на Валентину и снова принимался ходить, думая об одном и том же - об их последней встрече в субботу... Он приехал в больницу около семи - задержался с Джеггерсом. У нее к этому времени начался приступ. Когда Галина пошла, чтобы принести лекарства для инъекции, Валентина сказала:
- Ты бы шел, Тарас. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.
- Какой?
- Как тогда, на Кавказе. Помнишь, на той горе?
- Там было совсем другое, - сказал он.
- То же самое, - возразила она. - Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Он чувствовал, что она задыхается, с трудом сдерживает боль и говорить ей трудно. - Вообще-то мне намного лучше, - продолжала она, стараясь улыбнуться, - но сейчас... Может быть, это оттого, что я очень волновалась, ожидая тебя. Галина мне говорила, что у тебя все благополучно, и я очень рада.
Он ушел. На душе было скверно. У него никогда не хватало времени для нее... Пять лет спустя после войны, впервые в жизни, они выбрались в отпуск. Одновременно. Он достал путевки в санаторий в Крым. Строили воздушные замки, а вышло... Первые несколько дней он отсыпался. Ему всегда недоставало сна. Потом они бродили по окрестностям, ездили на катере и в Ялту, и в Ливадию, в Гурзуф... Его тянуло домой. И неловко было сказать об этом Валентине. Она заговорила первая. Сказала, что в Крыму, против ожидания, очень скучно, что она охотно вернулась бы. Он обрадовался. Они тут же собрались и, вызвав такси, укатили в Симферополь, торопя шофера, чтобы поспеть на самолет... Зато на следующий год...
Может быть, если б не та гора близ Нового Афона, все повторилось бы.
"Как тогда, на Кавказе. На той горе. Помнишь?.."
...Он давно уже обещал показать ей Кавказ. В сорок втором ему довелось воевать там. Ему всегда становилось не по себе, когда он вспоминал это время. Немцы в Новороссийске... Немцы на Кавказе... Немцы почти рядом с Баку... Тогда-то он и решил, что после войны обязательно поедет на Кавказ с Валентиной. Как же это было?.. Он вернулся домой после командировки в Москву и сказал, что послезавтра они едут на Кавказ. Куда именно?.. Этого он не знает. До Одессы - поездом. Оттуда теплоходом до Батуми. Билеты уже заказаны. Если захочется раньше сойти, сойдем. С собой - только самое необходимое. Костюм ни к чему. Они ведь не собираются посещать рестораны и театры. Фотоаппарат?.. Обязательно, там можно сделать великолепные снимки. Полотенца?.. Всего два. И только вафельные: они легкие.
Когда теплоход отчалил от Ялты, он написал на квадратиках бумаги названия всех портов, где предстояли стоянки, свернул в трубочки и опустил в шляпу. Предложил Валентине: "Давай, девонька, на счастье". Она вытянула "Сухуми".
Они там и вышли... У сходни пассажиров поджидали женщины, предлагали комнаты. Поддавшись обаянию уже немолодой грузинки, они пошли за ней... Переночевали в небольшой уютной комнате. Утром пошли на пляж, потом позавтракали в небольшом прибрежном ресторанчике. Ей понравились грузинские национальные кушания хачипури, чахохбили со стаканом сухого, немного терпкого вина... После завтрака решили поехать в Новый Афон.
Здесь они остановились в чистенькой гостинице. Только приехали, как зарядил дождь. Лил почти сутки беспрерывно. Из окон видны были высокая колокольня старого монастыря и горы, едва различимые сквозь густую сетку дождя. На второй день небо очистилось, выглянуло солнце. Было очень тепло и душно. И ветер с моря не уменьшал этой духоты - тянуло теплом и влагой. Потом и этот ветер стих. Запах моря, который преобладал над всеми другими, исчез. Все окрест заполнилось густыми ароматами зелени, одуряюще пахли олеандры, неестественно большие, густо осыпанные гроздьями цветов.
Они позавтракали, осмотрели монастырь, старинные фрески. Взобрались на колокольню, где совсем недавно, видно, поставили новую деревянную лестницу. Полюбовались отсюда расположенной неподалеку горой и решили пойти туда.
По узкой тропинке они добрались до основания этой горы. Она возвышалась теперь прямо перед ними, поросшая невысокими деревьями и густым кустарником. Должно быть, где-то совсем рядом была дорога на эту гору. Но до вершины, казалось, - рукой подать. Да и склон пологий.
- Давай прямо пойдем, - предложила Валентина.
- Осилишь?
- Я-то? - спросила она вызывающе. - Это не гора, а холм.
Ему не понравилось ее ухарство. Он знал, как нелегко будет взбираться на этот "холм". Однако согласился.
- Ладно, пойдем. Но только, чур, не скулить.
- Это я стану скулить? - и она решительно свернула с тропинки.
Он пошел следом. Склон оказался крутоват. Земля разбухла от дождя и уходила из-под ног. Валентина сначала держалась молодцом. Она энергично цеплялась за кусты, подтягивалась на руках, уверенно ставила ногу то на выступ камня, то на кочку, то на корневище. Они карабкались и карабкались, а вершина, казалось, оставалась на том же месте. Близко, а не достать. Прошло минут двадцать, и Валентина выдохлась. Он видел, как ноги ее все чаще и чаще соскальзывают. От начальной уверенности не осталось и следа. Чувствовалось, что еще немного - и она сдаст. В душе он радовался этому. Ему хотелось, чтобы она сдала как можно скорее. Потом, вспоминая эти минуты, ему было нестерпимо стыдно, но тогда... Вот она опять поскользнулась и вдруг стала с какой-то панической торопливостью нащупывать опору для ноги. Зацепилась носком о корневище кустарника. Тонкая, красиво очерченная нога ее дрожала мелкой дрожью. Он чувствовал, что мышцы ее напряжены до предела. И вдруг он увидел ее всю - тело тонкое, удивительно пластичное, в каком-то трогательном, очень женственном изгибе, ее лицо, большие глаза, переполненные страхом и беспомощностью, - и ему вдруг стало невероятно жаль ее. Именно за эту женскую беспомощность. Беспомощность и страх, которые чувствовались сейчас не только в прерывистом дыхании, не только в глазах и в полуоткрытом рте, но и во всей фигуре.
- Ну, как? - спросил он.
- Я не могу больше, - прошептала она. - Я сейчас сорвусь. Тебе тоже плохо?
