В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел
Ру вгляделся в него:
— Это из-за удобства?
— Что?
— Потому что живет по соседству?
— Нет, — с ненавистью сказал Бен. Любить Кайенн было… как угодно, только не удобно.
— Ты смываешься из дома, чтобы встречаться с ней посреди ночи?
— У нас с тобой общая комната, забыл?
— Я ночью сплю, — фыркнул Ру.
— Я тоже.
— Но, возможно, я бы не спал, будь у меня вариант получше.
— Типа какой?
— Типа посреди ночи потрахаться по соседству.
— Я не… мы не…
Они еще «не». Но скоро будет «да». И это положит конец не только невинности Бена.
— В таком случае… — Ру вернулся к картофельным салатам, — не понимаю, что ты в ней нашел.
— Ты не понимаешь, что кто угодно находит в ком угодно, — заметил Бен. — Тебе никто не нравится.
— И то правда, — беззлобно согласился Ру. — Люди меня раздражают.
Когда семь недель спустя Бену предстояло повести Кайенн на школьный бал, он заказал Ригелю связать для нее букетик на корсаж. Подумал, что она захочет чего-то иного, нежели сочетание «розочки-качим», которое дарили всем остальным девушкам: возможно, оценит, что эти букетики из мертвых цветов не проживут и до ночи, а вязаный будет вечным. Вязаный букетик Кайенн вечным не стал, потому что она его стыдилась и смыла в туалет в спортзале сразу по окончании последней медленной песни вечера, после чего в трубах образовался засор, началось наводнение, и последующее афтерпати отменилось.
На барбекю перед одиннадцатым классом Бен решил, что очередная годовщина требует праздника. Прошло три года с тех пор, как они познакомились, и год после того, как она держала его за руку и кормила маршмеллоу, и он не собирался позволить тому факту, что точное название этому дню дать затруднительно, нарушить его планы. Бен поискал информацию по этому вопросу и выяснил, что на первую годовщину принято дарить что-то из бумаги, поэтому готовиться начал прямо перед ночью маршмеллоу — на тот случай, если они будут вместе в этот раз и все еще не расстанутся год спустя. (Бен был из тех, кто планирует загодя.) Каждый день он складывал одно бумажное сердечко и одну бумажную бабочку. К следующему барбекю и их первой годовщине у него было 365 бумажных сердечек и 365 бабочек. Днем он рассыпал их по всей комнате Кайенн, и они ковром покрыли трюмо и тумбочку, кровать и письменный стол, стопки одежды, обуви, учебников, блокноты, электронные устройства и шнуры питания, захороненные на полу, точно вражеские мины. А потом закопался под них, ожидая ее прихода. Девушка взвизгнула, обнаружив его там, в первый раз от потрясения — из-под сердечек и бабочек выглядывало только лицо, а головы без тел никому не нравятся, — а во второй от восторга. Сердце Бена воспарило. Она оценила жест — может, не сам жест, но его щедрость, представленное им доказательство безумной одержимости, вызванной ею самой, — но все равно отказывалась прийти к определенности или позволить Бену называть ее своей девушкой. А в остальном данное предприятие оказалось сплошной катастрофой: поскольку ее постель была полностью завалена подарком, они не смогли воспользоваться ею, чтобы отпраздновать.
Тот вечер оказался катастрофой и в других отношениях, никак не связанных с юной любовью. И хотя никто в то время этого не понял, воздействие было огромным. В то время как Бен с Кайенн пытались отыскать ее постель, на заднем дворе Грандерсонов ежегодное барбекю перерастало в суаре уровня Скотта и Зельды[15]. В Сиэтле стояла идеальная летняя погода, бесконечный солнечный день медленно остывал до потребности набросить на плечи что-нибудь легкое, сумерки уступали место свежей, ясной ночи, ароматизированной дымком от гриля, душистостью спелых персиков, головокружительным обещанием сливочного масла и сахара. Поленья в костровой яме потрескивали и слеживались, испуская в сумрак свет и дым.
Для детей было нечто необыкновенное в том, чтобы видеться друг с другом вне ограничений школьных правил, вне ограничений домашних правил, но все же в пределах видимости или слышимости (если не поостеречься) для родителей. У них, разумеется, случались вечеринки, когда чьи-нибудь «предки» были в отъезде или когда все они встречались летними вечерами на пляже. И, конечно, часами общались друг с другом в интернете без присмотра. Так что вечеринка — это было другое. Ру никак не мог разобраться, была она более точной, эта версия его соплеменников — Кейти Фергюсон без сигарет, Кайла Коннера без маниакальных прыжков со всех предметов высотой больше метра, Грейси Майер без мата, — или менее.
Но если близость родителей разворачивала их чад в сторону взрослой жизни, то взрослых вечеринка каждый год неизменно превращала обратно в детей. Пить пенящееся пиво из пластикового стаканчика — это было почему-то совершенно не то же самое, что делить на компанию одну-две бутылки вина с пришедшими на ужин Фрэнком и Марджинни. Пенн не хмелел сильнее, но чувствовал себя более хмельным. Он выхватил из рук Ригеля воздушный шарик, наполненный водой, пробегая мимо, и запустил им в Поппи, которая возмущенно завизжала. Все родители покатились со смеху. Рози пришла к Марджинни до обеда, чтобы помочь фаршировать яйца, да так и осталась, снова и снова пробуя сангрию на предмет «чего добавить». Попутно она где-то посеяла туфли, и теперь ее стопы на четверть состояли из плоти, а на три четверти из грязи; кепка с изображением песика Снупи, которую она умыкнула с головы Ориона, съехала на правый глаз. Веселье с детьми делало взрослых менее трезвыми и благовоспитанными, чем они с соседями были в остальные дни года. Словно, наблюдая за детьми даже вполглаза, они наконец поняли, как это делается.
— Эта вечеринка с каждым годом становится все лучше. — Рози сидела на раскладном стульчике, начиная подозревать, что встать с него будет трудно, и пыталась соединить две половинки яйца так, чтобы оно казалось целым.
— Все дело в сморах. — Марджинни ласково подтолкнула локоть Рози пальцами ноги. — А на самом деле, может, и в сангрии.
— Эй, я тут провожу хирургическую операцию! У тебя ноги грязные!
— Твои еще грязнее.
Рози подобрала ноги, убеждаясь в истинности
