Андрей Белый - Том 4. Маски
— Я… — видите ли — в это утро…: в то, самое… Ну-те, — когда вас свезли.
Мы напомним читателю: битого перевезли — в желтый дом.
— Забегал…
Но профессор, с карачек став боком и сев головою в лопатки, как путник у склона горы, защищался от Тителева прирастающим к уху плечом, ожидая, как видно, что будет прыжок через ножку стола с вырываньем конвертца: а может, и —
— всей бороды?
Он же — битый!
Нет — Тителев стул поднимал, стол оправил, бросая, как… приготовишка:
— И — вижу: пиджак перекомкан, жилет…; сами ж бросили; я — подобрал; и нащупал: зашито!
Уже не робевший профессор осмелился выпятить грудь, точно тачку с усилием рук и с пыхтением легких на гору тащимую; даже морщины, скрестясь, как мечи, поднялись.
— Я и выпорол… Мокрые ж были от крови пиджак и жилет… И промокло б.
Молчание, полное ужаса, переходило в молчание, полное тайны; тут Тителев хватко и глядко уселся за столик; но в том, как он руки сложил пред собою, была немота от усталости: нечеловеческой.
Видя все это, профессор утратил усы в бороде и спокойнейше сел перед ним, опухая глазными мешками.
Такая была тишина, —
— точно бомба упала на столик между четырех протопыренных рук, ожидающих звука разрыва.
* * *Скорее провеяло, чем раздалось:
— Я… от имени партии, класса, для будущего, для всего человечества… и… справедливости ради…
Он так посмотрел, точно стул из-под зада профессора вырвет вот-вот: —
— не казалось, что он выбивался из сил,
— когда он выбивался; а он —
— выбивался из сил!
— Я прошу вас: отдайте открытие.
Как передернутый силою аккумулятор, зацапав стаканчик, могуче дрожал:
— Умоляю!
Профессор, вырезываясь в серо-розовом крапе белясых и кое-где дранных уже Никанором обой, не в себе, хрипло хрякал:
— Ссудить?
— Не могу-с!
С нежным хрустом распался стаканчик меж пальцами Тителева; и закапала ясная кровь: между пальцами; Тителев дико надменным испанцем поднялся.
Лицо —
— императора: Педро.
— Ссудить?
И за горло — рукой:
— Так…
С жестоким сарказмом на ногу упал, свое выгнув плечо:
— Нас не можете?
И погрохатывал, как артиллерией, — горлом:
— Xoxоxo!
Отсасывал палец:
— Вы сами-то — что? Весь в долгу у рабочего класса, создавшего технику, средства!
Осколок визжал под ногою:
— Я вам предъявляю лишь вексель — не свой, а чужой.
И глаза, просияв укоризной, сияюще плакали.
— Этот поступок граничит с нечестностью…
Стол дубовато столовой доскою бубнил.
— Таким были… Таким и остались.
Профессор, морщиною, точно глазами, играл, бросив руки по швам и плеснув бородою, которая стала, как слиток серебряный; свои ладони развел, прижимаясь локтями к бокам:
— Дать открытие — значило бы: наплевать на убийство; а — я…
Глаз — топаз:
— Не плюю!
Ослепительный глаз, — но — слепой!
— Я, — лицо растянулось в исполненное выражение тело, — я — сжег его…
— Вы на убийство уже наплевали тогда, когда вы расписалися в бойне: со всей корпорацией!
Не расписался ж, — сидел в желтом доме: другие — расписывались!
— Вы, — и Тителев бросился корпусом, — нас не «ссужаете».
Свистнул по воздуху твердым стальным кулаком;
— Мы вас — судим! Лицо спрятал в руки:
— Боролись Либкнехты, — не вы.
Оборвался руками от лба; и пять пальцев приплясывали на коленке качавшейся:
— Где сожгли? Как?
— В голове.
— Не юродствуйте, — Тителев взвизгнул, — и плюйте, но — цельтесь: у вас не плеванье — самооплеванье.
Профессор глядел на него утомленным лицом, сжавши Пальцы в томлении, — в неумолчном, громком.
Отер капли пота:
— За что?
И слова барабанили, как барабанными палками, по барабанной его перепонке:
— Нет, где человечность у вас? Где у вас справедливость?
— Я вам говорил-с: справедливость есть «средняя» только конкретных любвей!
— Разве что!
Нет же —
выписал брата, одел, приютил, накормил; пожалевши, отдал, что важней справедливости, этот линючий конвертец; лишил себя чести… —
— И это есть «средняя»?
— Коли вы брезгуете справедливостью, — вспыхнул глазами кровавыми.
Полудугу описал: и — с упругим голопцем, рванув Никаноровы рвани, — к профессору:
— Все человек превозможет!
Как раненный насмерть, страдающий тигр, протянулся рукой за пакетцем на рваный карманик:
— Пускай погибает в вас личная истина в истину класса: нет, вы — отдадите!
Профессор, найдя разрезалку, случайно зацапанную, в своем рваном кармане, усищами сделавши —
— «Ась?» — подбородком вдавился в крахмалы, как зубы защелкавшие.
Он хватил разрезалкой товарища старого, чтобы в борьбе обрести свое право, и — полудугой — мимо Тйтелева, — сорвав скатертцу, бросив ее пред собою, и — головая, — дернулся с громким расплохом на двери, которые выкинулись, точно руки из недр.
Никанор отлетел с синей шишкой.
Никто не погнался.
* * *Просунулся Тителев:
— Ну и буржуище!
Тут же, движенье вобрав, став в пороге и перетирая сухие ладошки, он выбросил:
— Эк же!
Стальная душа у него.
Бой осы с пауком
Никанор, отлетевши к диванчику, из-за плеча Серафимы бородкою ухо чесал Серафиме с весьма угрожающим шопотом; тер себе синюю шишку; и пальцем на что-то показывал.
А Серафима — с губой, отвисающей глупо, толкалась плечом под губою его, выгнув спину дугою.
Шарахались оба —
— от пятками пятавшего старика
— и от —
— Тителева,
— прижимавшего в кубовый угол огромную, бразилианскую бороду.
— Ты справедливость свою, — гребанулся профессор рукой и ногой, — показал мне…
Сломался другою ногою под задом, вцепившися фалдами в пол: не профессор Коробкин, а злой, шестипалый тарантул, прыжками огромными прядавший, —
— около, —
— желтой и нервной осы, просадившей впустую от брюха оторванное — свое — жало!
Оса — домирала:
Отдельное, нервное, жало, без туловища быстрым сжимом: подергалось!
— Насмерть трамвай раздавил, говоря рационально, жену: тебе жалко?
Из красного лая — на кубовый сумрак:
— Допустим, — просумеречило.
— В мгновениях рвутся — аорты, артерии: ты, эгоист, — слез не льешь? Ты животное, как и баран, — жрешь баранину?
— Галиматейное!
— Не эксплоатируй, буржуй, класса «sapiens», орангутанга, которому сифилис ты прививал: ради целей научных, полезных одной разновидности, но не полезных другой; род же — общий-с!
И лбиною, точно булыжником яйца, — закокал по лбу он:
— Хозяйство планеты, — скудеет: и ты, социалист и хозяйственник, завтра подпишешься под зарезаньем рабочим рабочего в равносвободной планете, чтобы миллиарды рабочих дитенышей скудный последний кусочек не вырвали б у миллионов оставшихся: ради спасенья «homo».
— Негомкайте и не хватайтесь за этот вопрос! — пересчитывал крапы обой себе в руки сжимающий Тителев, — мы, социалисты, расширим хозяйство планеты: планетами же.
— Убывание скорости света — доказанный факт: убивает хозяйство созвездий — в пропорции геометрической
— Ты-то, — и Тителев свесил с колена носок, — разогреешь созвездия?
— Да-с!
— Чем?
— Любовью.
— Пустой парадокс!
Никанор с Серафимой, не смея приблизиться ближе, шептались: случилось или не случилось ужасное что-то между — сумасшедшими?
Что перед ними разыгрывалось? Пререкание дружеское с очень жуткими шутками и реквизитами страшных гримас?
Или тут — нарушение всех человеческих и нарицаемых бытов в едва ли понятные, ненарицаемые: в насекомьи!
— Мне боязно!
Синяя птица
— Вопрос не во мне-с: согреваю вселенную я или — нет; она ухает смертоубийствами солнц; чтобы их отогреть, надо броситься к атому и к овладенью теплом, скрытым в нем; а не строить убийства из планов, весьма справедливых; я грею вселенную — сопротивлением; в этот момент…
Он себя ощущал на крутейшей дуге — у прокола последнего атома: атом коснеющий — вот он —
— проколет —
— теплом!
Глазик, —
— точка, ничто, —
— целясь в точку невидимую, прорешая вопрос, раз решенный, расширился в диск световой, превращающий в пламя пожара — вселенную!
— Вот-с!
И конвертец с открытием вынув, пощелкавши пальцем в него, он его — изорвал и осыпал из стула прыжком сиганувшего Тителева дождем мелких лоскутиков:
— Он — сумасшедший!
Все — бросились; и, захвативши за руки, куда-то вели; он же руки руками отвел; его белые брови, ударясь в межглазье, как молнию высекли молния врезалась в перья обойного фона, златистые, с просверком —
