Андрей Белый - Том 4. Маски
— покуривает!
— А как здравствует Дмитрий Иванович?
— Дмитрий Иванович?
Киерко — в цыпочки:
— Дмитрий Иванович…
Пал на носки и фермату носками поставил:
— Да — здравствует!
Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:
— В шахматы?
— Да-с!
— Со мной сядешь? По-прежнему?
— Да-с!
Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.
— Простите, профессор, за «ты»: оно — с радости; сколько воды утекло; эк, — твоя борода-седина: бородастей раскольника.
— Да-с!
— Эк, — моя.
Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:
— А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.
— Да-с!
— Желтою стала: из русой!
— Как-с?
— Перекисью водорода ее обработал.
— Ну вот-с!
— Нелегальный: скрываюсь я.
— Да-с!
— Оттого и в очках приходил.
Наблюдательность — щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.
— В Питер поеду: события близятся.
И рукава перевертывая:
— Эк износились.
И зелень, и желчь.
— Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.
И отсел, и присел:
— Зарубите себе на носу: — Николай Николаевич, — дернулись уши, — в Лозанне живет.
Что тут скажешь? Профессор помалкивал.
— Коли его, — лапой к горлу, — поймают…
И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:
— Вот что, — глянули бельма, — с твоим «Николай Николаичем» сделают.
Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.
У Серафимы лицо пошло пятнами.
Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.
В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.
А злая, разлапая баба, —
— тень, —
— бросилась: из-за угла.
Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:
— Европу проткнули войной-с!
— Что же, — Киерко, — делать?
— С войною проткнуть нам Европу!
— Есть!
Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали — все четверо.
Он утащил «Прозерпину»
А Тителев, точно он весь разговор предыдущий простроил, припал бородою к профессору:
— Поговорим?
И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.
Захлопнулись — в нос Никанору, который пустился вдогонку, дрожа — бородою, плечами, руками, ногами и штаниками от вполне непредвиденного похищенья Плутоном —
— Психеи.
Верней — Прозерпины.
И он подсигнул: к Серафиме.
— Вы что ж? — строго он.
— Я?
Подпрыгнула: зеленоватые складки оправила:
— Я?
— Да не уберегли, — эдак, так!
Пальцем в дверь!
— Иван, брат, сядет Тителеву на колени: на шею повесится: станет под дудку чужую плясать!
Серафима испуганным кроликом хлопала глазками в двери: вот-вот — она прыгнет на дверь.
Никанор точно хины лизнул:
— Тут гнут линию.
И показал он руками, как «гнут»:
— Эдак, так!
С угрожающим шопотом вытянув шею под ухо:
— В бараний рог гнут.
— Кто, кого?
Удивлялась она.
— Николай, эдак, Титович, Тит Николаич, — не то: я хотел сказать — Титыч Терентий, — Терентьевич.
Видно, дар речи утратил он: так волновался:
— Нам надо — так, эдак: чтоб брат, — брат, Иван, — сидел дома; чтоб мы — эдак, так…
Показал «эдак-так».
— Неотлучно сидели при нем.
Показал, как сидят:
— А то он, — обернулся на двери, — я знаю его хорошо: приставать будет с шахматами; будет рваться к Терентию Титовичу: и — сигать; неудобно: Мардарий, Цецос, — эдак, так.
И метался он взад и вперед: руки — за спину.
А Серафима сидела с квадратным, тяжелым, совсем некрасивым лицом от усилий понять — кто — Цецос, кто — Мардарий, какое значенье имеет явленье Цецоса для «брата, Ивана».
— Они — у себя там: так, эдак; а мы — у себя: эдак, так.
И — вдруг он:
— В доме — люк: и Цецос, и Мардарий приходят — проваливаться в этот люк; а выходят — из погреба: выкопали; и — прокопом проходят.
И стало ей жутко: казалось, что брат, Никанор, в этом месте попавший в капкан, сев в капкан, из капкана — капкану — капкан вырывает; и ей, Серафиме, союз воровской предлагает.
Она — соглашается, но — со стыдом.
Как — в старинную дружбу они собирались внести разделенье?
— Притом Леонора Леоновна: так чч-то, — «они» под забором сбегаются к ней; офицер и тот, черный.
Какой офицер, какой черный?
Молчала, уставясь на синие ситчики, жаром пылая и слушая, как за стеной забабахало, точно «они», перерушив предметы меж ними, обрушась друг в друга, друг друга обрушили, — в яростях дружбы!
Все ж — пребеспокойные синие ситчики: живчики, моли, горошины желтые; с пульсами: пульсами прыгают.
И две морщины, как рожки, из лобика выросшие, забодались на то, чего вовсе не знала, —
— что кралось, обхватывало, подбиралось, как злая, разлапая тень из-за шкафика, как баба, Агния, тяпавшая в коридорике; с этой старушкой она не осталась бы на ночь: вдвоем!
«Тилилик-тилилик» — раздавалось.
Сверчок?
В смежной комнате бахали доски столовые.
Моль —
— в горицветных, пунцовеньких, пляшущих
палочках, —
— в плещущих, востреньких,
пестреньких —
— лапах!
Профессор Коробкин уселся орлом
— Вот, — садитесь!
С серявой стены, на которой линяли дешевые розаны, бохавший столик сорвав, его Тителев бросил профессору, перетолкавши профессора в угол, к стулишку:
— Прошу.
И лицом забелев, а рукой продрожав, из-за пазухи вынул…
— Вы видите?
Серый и мятый конвертец.
— Чей почерк?
На драную скатерть локтями упал, забираясь ногой на постель, заходившую ржавыми ржаньями.
— Мой, — протянулся профессор дрожащею лапой за листиками.
— Чьи? — но Тителев эту дрожащую лапу отвел.
— Мои листики, — в перетабаченный воздух залаяло. Заколтыхали столовую доску.
* * *— Постойте.
— Да нет же…
— Да — да же!
* * *Сопели, прилипнувши лбами друг к другу.
— Мое!
И тащили конвертец, схватясь за конвертец.
Вдруг дико друг другу взблеснулись: глазами — в глаза.
— Наискались небось?
— Да-с!
— Берите ж…
С больным, угрожающим «ахом» под ржавые плачи постели откинулся Тителев.
— Коли открытие, — серая маска лица стала синею маскою, — ваше…
Как будто: спиной отваляся от столика, белыми валенками под зенит пересучиваясь, спину выгнув на пупы земные, на бледные бездны, представшие рядом подполий, открывшихся друг в друге люками, — через открытые люки, в которые Обов-Рагах, Бретуканский, Бобырь, Буддогубов, Трекашкина-Шевлих глухие свои, тяготящие рявканье бросали — скорбною орбитой рушился он!
А вселенная грохала тысячами типографских машин:
— Пере-пре-пере!
— Предал!
— Пере!..
— Передал!
* * *Дико взлаяв усами, —
— бессмысленно взлаяв, —
— профессор с конвертцем своим, точно боров с затибренной тыквою, в угол оттяпывал, заколтыхавшись лопатками; Тителев, сбросивши столик, — за ним было: столик, подбросив столовую доску, и драною скатертцей цапнувшись в воздух, шатавшейся ножкой бабацнул Терентия Титовича по суставу коленному.
Угол перегородил, —
— где —
— усевшись с прикряхтом на корточки, ерзая вздернутой фалдой, за гвоздь зацепившейся, странно копаясь в рваном кармане, — профессор собою являл недостойный предмет с точки зрения рангов и славного поприща! Изобретатель, сидящий орлом!
Он конвертец запрятывал; и деловито с собою самим совещался с карачек — короткими фразами:
— Ясно!
— Весьма рационально!
— Но, —
— не рационально, неясно!
Терентий же Титович залепетал из угрюмых прокуров над столиком, ножкою вздернутым в воздух, как… —
— приготовишка!
Лицо Дона Педро
— Я… — видите ли — в это утро…: в то, самое… Ну-те, — когда вас свезли.
Мы напомним читателю: битого перевезли — в желтый дом.
— Забегал…
Но профессор, с карачек став боком и сев головою в лопатки, как путник у склона горы, защищался от Тителева прирастающим к уху плечом, ожидая, как видно, что будет прыжок через ножку стола с вырываньем конвертца: а может, и —
