Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне
Красновский. Это и видно.
Мария. Когда она танцует при свете бедной свечки, она смотрит на свою тень на пустой стене и так учится. Нет, вы не должны, вы не смеете смеяться над нею! И вот вы сейчас сами увидите в танце эту заклинательницу, — тогда вы скажете другое.
Красновский. Посмотрим. «На свете чудеса рассеяны повсюду».
Зинка (Зое, вполголоса). Они уже оделись. Совсем стали хорошенькая. Велели мне к господину Мореву ковер поближе подвинуть. (Громко.) Лидия Николаевна оделись, сейчас танцевать выйдут. Просят всех сесть поближе к стенкам.
Оправляет ковер. Зоя играет. Курганов и Мария отходят в сторону.
Курганов. Этот краснобай Красновский — ходячий трафарет. Говорит готовыми словами и думает готовыми мыслями.
Мария. Он — милый. В нем все-таки есть что-то искреннее.
Курганов. Добродетельный уж очень. Отчего он к тебе так льнет? О чем вы с ним шептались?
Мария. Вовсе не шептались. Ты ревнуешь! Как тебе не стыдно! Я больше могла бы тебя ревновать, если бы на это была способна.
Курганов. Как же мне не ревновать, если ты не говоришь ни да, ни нет!
Мария. Милый, — не время теперь. У меня сердце горит в груди, и я не знаю, не знаю, ничего не знаю. Пока не осуществила я свою мечту, что могу сказать! Ты всегда увлечен кем-нибудь, у тебя всегда есть другая, или прекрасная дама, или твоя модель. Я думаю, что ты любишь Лидию. А я, — я пока люблю только искусство.
Курганов. Как ты не понимаешь, Мария! Лидия волнует меня как художника, а ты… ты — несравненная. Лидия преображается только в танце. Для нее танец, как священнодействие.
Мария. Вот видишь, ты ею очарован.
Курганов. Ее танцем. Только танцем. В танце вся ее душа. Когда я зарисовываю самые трудные позы ее, она позирует с терпением факира. А в жизни она маленькая и слабая. Ты же, Мария, ты всегда горишь.
Зоя играет.
Мария. Лидия, тебе пора выходить.
Голоса.
— Лидия, мы ждем!
— Выходите!
— Лидочка, поскорее!
Лидия (из соседней комнаты). Я боюсь, боюсь. Ни за что не выйду.
Курганов. Лидия, мы ждем. Отчего же ты не выходишь?
Лидия. Мне страшно. Я боюсь, что надо мною будут смеяться.
Голоса.
— Никто не будет смеяться!
— Как можно!
— Что вы придумали, вздор какой, Лидия!
— Мы не такие, Лидочка, чтобы над этим смеяться!
— Право, не бойтесь!
Лидия. Скажите Красновскому, чтобы он не смеялся. Или пусть он уйдет.
Мария. Она уже оделась и не решается выйти.
Зоя. Иди же, Лидия, скорее. Я уж два раза начинала играть. Никто не будет смеяться, уверяю тебя.
Лидия (выглядывая из двери). Слишком светло. Погасите вот эти свечи, на стене. Зинка, милая, погаси, пожалуйста.
Зинка выбегает из той комнаты, где Лидия, и гасит свечи. Комната теперь освещена только свечами на пианино.
Курганов. Я пойду за нею. Иначе она так и не выйдет. (Уходит.)
Красновский. Жрица нового искусства желает поломаться.
Мария. Вы несносны, Алексей Николаевич.
Красновский. Я только справедлив, Марья Павловна. И я не сомневаюсь, что наш милый художник быстро уговорит ее. Да вот уж они идут.
Курганов выводит Лидию, одетую в тунику. В дверях она слегка упирается, схватившись за косяк двери. Курганов ее увлекает, Лидия вдруг быстро и легко выбегает на середину комнаты и останавливается.
Красновский. Это вы называете оделась? Ну, такая одежда не по нашему климату, хотя и делает честь вкусу художника.
Мария. Молчите. Не смущайте ее. Здесь нет рампы, и наши замечания доходят до исполнителей. Мы должны участвовать сочувствием в действии, а не мешать ему.
Лидия. Ничего, пусть говорит что хочет, теперь уж мне все равно. Я никого не вижу. Нет стен. Вокруг меня ночь. Я стою в поле. Под моими ногами трава. Месяц встал. И душа моя вся — музыка.
Зоя играет. Лидия танцует.
Курганов (читает стихи Александра Блока):
Я не звал тебя, сама тыПодошла.Каждый вечер запах мяты.Месяц узкий и щербатый.Тишь и мгла.Словно месяц встал из далей,Ты пришлаВ ткани легкой, без сандалий,За плечами трепеталиДва крыла.На траве, едва примятой,Легкий след.Свежий запах дикой мяты,Неживой, голубоватыйНочи свет.И живу с тобою рядом,Как во сне,И живу под бледным взглядомДолгой ночи,Словно месяц там, над садом,Смотрит в очиТишине.
Лидия кончила танец. Убегает. Похвалы и рукоплескания, если танец и чтение одобрены публикою.
Мария. Какие стихи, какая музыка! О, на что можно променять такие мгновения! Как радостно, что мы не одни, что с нами прекрасные, вдохновенные поэты наши в тоске и в мечтах своих! О дивная музыка дивных строк! Дивно поющее тело человека!
Зинка вносит вино, все берут стаканы.
Курганов. Друзья мои, мы все любим искусство и живем для него. Я поднимаю мой стакан за тесную дружбу всех искусств, за их объединение в театре, пью за новый театр!
Слышны приветственные и сочувственные восклицания. Лидия бежит к Мореву, во время действия неподвижно сидящему на одном месте, и чокается с ним. За нею и все чокаются с ним.
Морев (чокаясь). Я верю, я жду.
Застенчивый юноша. Позвольте, товарищи. Если за театр, то я хочу тоже прибавить… выпить за русское искусство, потому что хотя там, за границей… но вообще, у нас свои художники и поэты, и своя старина, и я пью за русское искусство.
Сочувственные возгласы. С ним чокаются.
Красновский. Не понимаю, что хорошего в этом танце. Какие-то странные, ничего не выражающие движения. По-моему, уж если вальс, так вальс, мазурка, так мазурка.
Мария. Инженю, так инженю? Все в готовых формах, застывших раз навсегда?
Красновский. Все в определенных формах. И зачем танцевать без башмаков, — тоже не понимаю.
Лидия. Танец — это радость свободного движения. Экстаз освобождения от всего, от всех земных, условных пут…
Красновский. Мы понимаем освобождение иначе. Освобождение от чего? Вот свобода слова…
Зоя. Знаем, знаем. Конституция? А я думаю, что гражданской свободы достоин только тот, кто свободен во всем и во всем правдив.
Красновский. Какая же здесь правда, в этом танце? Разве радость и веселость надобно изображать непременно только этими движениями и в этой одежде? Разве я во фраке, танцуя вальс, не могу радоваться так же, как эта барышня в хитоне, слишком легком, «рассудку вопреки, наперекор стихиям»? Правда, я охотно признаю, что этот хитон к ней очень идет и что она в нем очень мила. Но и мой фрак имеет, надеюсь, свои достоинства.
Зоя. Ваша страсть к цитатам заставила вас самого осудить ваш фрак. «Рассудку вопреки, наперекор стихиям» — ведь это о фраке сказано.
Красновский. Позволю себе в данном вопросе не согласиться с Грибоедовым.
Мария. Радость поет во всем моем теле, и каждым моим движением я говорю о ней. Где соблазны, где нечистые мысли, там нет радости и не может ее быть. Только беспорочная нестыдливость радует сердце человека. Мы должны быть, как дети, невинны, чисты и нестыдливы.
Морев. Так, дитя мое.
Красновский. Ну, если бы мы все…
Мария. Вы все делайте, как это у вас повелось. Но не мешайте искусству быть выше жизни и чище жизни.
Красновский. Ну, я допускаю, когда мы в маленькой компании. Но выходить так на забаву толпе праздных людей — это, по-моему, не дело.
Курганов. Довольно мы замыкались в подполье, в домах, тесных и душных. Искусство должно быть всенародным, должно выйти через театр на площадь, на улицу, всех убедить, всех утешить, всем облегчить бремя тусклых, безрадостных будней. Великие судьбы ждут искусство будущего.
Зоя играет. Молодежь танцует.
Красновский (отводя Марию в сторону). Марья Павловна, предоставим, как это говорится, астрономам доказывать, что Земля движется вокруг Солнца, а мне позвольте сказать вам о том, что меня наиболее занимает. Пока эта шумная молодежь веселится, а господин Морев с философическим спокойствием наблюдает коловращение света, я бы хотел сказать вам, что называется, пару искренних слов.
