Валентин Иванов - Златая цепь времен
Мы еще и знаем недостаточно, и слишком много раз в нашей Европе варварски уничтожались неугодные архивы и доказательства того, что не отвечало догмам; да и не только в Европе…
9.IV.1956
*
Уважаемая Элла Леонидовна, сегодня «Молодая гвардия» переслала мне Ваше письмо. Спешу ответить.
Видите ли, теория литературы вещь драгоценная, но еще никто и никогда не изобрел правил, руководствуясь которыми можно было бы написать нечто: в искусстве нет рецептов. Есть — вкусы. О них, как известно, не спорят. Более того, вкусы меняются: была в XIX веке струя сентиментального романа. У нас Карамзин вызывал слезы «Бедной Лизой». Сейчас так писать, думается, нельзя.
М. Пруст еще недавно имел большой круг читателей, ныне весьма сузившийся…
Вкусы разные. И когда Вы читаете книгу, не удовлетворяющую Вашему, Вы недовольны.
Очень много книг строилось и строится на схеме естественной, против которой трудно возразить: показав нечто отрицательное, литератор подавляет это отрицательное массой положительного и к концу сам решает все вопросы, тем самым успокоив читателя. Можно ли требовать, чтобы те или иные книги были написаны иначе? То есть, чтобы литератор не побеждал в книге «зло», чтобы он тем самым не успокаивал читателя? Нет, конечно. Но можно ли требовать, чтобы именно по такой схеме были построены все книги? И такое требование было бы немыслимым.
Иные редакторы, я знавал таких, требовали даже численного соотношения между типами отрицательными и типами положительными — и с обязательным перевесом вторых.
Спор о положительном и отрицательном герое, спор о пользе показа отрицательного — давний спор. На эту тему очень рекомендую книгу: «Н. В. Гоголь о литературе».
Но вернемся к моей книге. «Неужели все люди плохие?» — спрашиваете Вы меня на том основании, что в «романе нет ни одного положительного героя»…
Позвольте, но автор поставил себе задачу указать именно на плохих людей. Что же Вас задело? Вы хотите, чтобы роман Вас не тревожил? Но будьте справедливы к автору, который не удовлетворил Ваш вкус, однако же не совершил ничего дурного: разоблачение отрицательных явлений в жизни входило и входит в права литературы.
Мне хотелось больше всего, чтобы читатель узнал моих печальных героев, нашел бы их в жизни.
Да, я считаю, что мы мало активны, что мы миримся со многим. В троллейбусе, на глазах у нескольких честных людей вор лезет вам в карман, а все отворачиваются. А ведь троллейбус-то не виноват. Мы иной раз знаем людей, которые явно живут выше всяких возможных в их положений средств — и молчим…
Что касается резонансов — я готов к самым резким: такова доля литературы.
5.III.1957
*
Уважаемая Евгения Васильевна!
Третьего дня издательство прислало мне для ответа Ваше письмо с выражением крайнего Вашего недовольства моей книгой. Ответить Вам не так просто.
Когда автор говорит: «Взгляните, здесь плохо, посмотрите, что из этого получается», — разве это не есть доброжелательство? А когда же обличение дурного не было само по себе стремлением это дурное исправить? По-моему, замалчивание дурного и есть содействие дурному.
С Вашей школой я незнаком, но знаю, что подавляющее большинство наших школ хорошие, и, пока мне не докажут обратное, буду и Вашу школу считать отличной. Почему же упрек, адресованный плохой школе, Вы как бы принимаете на счет всех школ?
Вы хотите, чтобы рядом с одной плохой школой я поставил много хороших. Зачем, кому это нужно! Кто же не знает, что у нас много хороших школ, так же, как много хороших людей! Я не чувствую своей авторской вины.
Почему мы должны забывать о главном положительном герое нашей литературы, советском читателе? Почему мы должны считать его унизительно-недоразвитым, способным так уж сразу соблазниться по недомыслию своему? Право же, у нас нет таких наивных простачков, которые без сопоставления и сравнения не поймут в литературном произведении, что хорошо и что плохо.
Думаю, что нет у нас нужды в поводырях для слепых, нет нужды обижать читателя подсказками, подчеркиванием, разжевыванием.
Говорят, что в Москве есть не то пятьдесят, не то семьдесят тысяч Ивановых. Я, Иванов, не принимаю на свой счет и не обижаюсь на упрек хоть тысяче Ивановых, воров или мошенников.
А теперь, с Вашего разрешения, я напоминаю, хотя Вы их и знаете, высказывания Н. В. Гоголя:
«Разве все, до малейшей излучины души подлого и бесчестного человека не рисуют уже образ честного человека? Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг, справедливость?»
Я никак не лезу в ровню с великими. Но Вы, как педагог, требуете от учеников слушать голос старших. Разрешите и мелким литераторам задумываться о словах своих старших. Прислушиваясь к этим голосам, я не могу принять Ваше возмущение перевесом отрицательных героев моей книги над числом положительных.
И еще, думается мне, что Вы чрезмерно распространяете ощущение Вашего вкуса. Кто же будет спорить с Вами, когда мы говорим: книга или что иное нам не нравится. Более того, различие во вкусах всегда благодетельно влияло на развитие искусств. Знаю людей, любящих книгу, но не посещающих театра, даже кино. Будь все таковы — исчезнут зрелища. Знаю людей, заглядывающих на последнюю страницу: коль конец «плохой», читать не будут. Знаю тех, кто ищет в книге только отдыха, развлечения, отвлечения. Но никто из них не хотел уничтожить театры или издавать книги, только развлекающие и утешающие.
Прошу Вас не думать, что я задался целью Вас переубедить, что-то доказать. Я стараюсь уважать чужое мнение — тем более и сам не собираюсь оправдываться. По поводу Вашего письма мне было интересно подумать, что-то собрать…
13.IV.1957
*
Уважаемая Вера Александровна[53], экие же Вы вопросы задаете? Вот скажи Вам, кто я! Будто невидимка. А ведь Вы сами отличнейше знаете, что по-настоящему на такой вопрос ответить нельзя, конечно, если отвечать честно.
Был у меня такой случай. Году в 1949-м, в июле, в страшнейшую жару днем я сел на пароход в Саратове. Был я там в командировке по строительным делам и задумал плыть, а не лететь в Куйбышев. Моя каюта была на верхней палубе, первая. Войти туда днем из-за жары было невозможно. Часов в одиннадцать вечера я лег, но под окном стоял столик ресторана. За ним какой-то полковник рассказывал приятелю историю своей жизни так, как это любят делать немного подвыпившие люди. А я лежал и злился. По двум причинам: спать не давали и — уж очень эта история была скучна. До чего же скучна… В ней было, однако же, все из самой блестящей анкеты, начиная с гражданской войны, кончая недавней. Нелегкое дело суметь рассказать о себе.
Видите ли, я не историк, не физик, не биолог, как Вы полагаете. И никогда не работал в милиции. Это на случай, если Вы все же достанете мой «Желтый металл». И не узбек — на случай, если Вам попадется «Возвращение Ибадуллы», хотя узбекам «Ибадулла» понравился своим колоритом.
Вероятно, я Иванов: всегда считали, что русские очень легко усваивают языки, по-французски якобы говорили когда-то лучше французов и т. д. Впрочем, существовало и совершенно обратное мнение. Вероятно, и то, и то — правда. Сейчас-то мне все равно. Меньше всего меня интересует моя личность.
…С детства отлично помню деревенских стариков, любивших друг с дружкой поговорить о международных делах и прочих высоких материях. Забавно получалось. И — неглупо. Последнего такого знавал перед войной. Я тогда был на стройке в Омске. Мы все на охоту ездили, каждую субботу, и километров за сто, полтораста, по-сибирски — рядом. Осенью тридцать девятого года старик-знакомый, Гаков, в селе Урусове, километров сто к северу от Омска, уложив меня рядом с собой на полу, спросил: «А что, правда, мы нынче с немцем дружим?» — «Правда». Заснули… На третий день, когда я, уезжая, прощался, он меня напутствовал: «А ведь следить за немцем нужно, обманет!» — «Следят». Он же в ответ только головушкой качнул. Что ж, если он еще жив, мог бы сказать: «Плохо следили!»
Конечно, «мудрые старики» в основном литературный штамп. Но среди одуревших старцев иной раз встречаются бодрые мыслью. Гаков, кстати сказать, был, во-первых, неграмотный, во-вторых, в начале столетия пришел в Сибирь через каторгу за убийство в сельской драке в престол. В-третьих, девка в Саратовской губернии сумела дождаться, пока Гаков не отсидит три года на каторге и за два года на поселении обзаведется хозяйством. Итого пять лет ждала вызова. Вот Вам и русские женщины!
Гаков-то, оказывается, человек незаурядный. Вот Вам и Одинец, и Доброта, и иже с ними…
