Пантелеймон Романов - Рассказы
- Сюда нельзя. Здесь партийное заседание.
Останкин посмотрел на него вкось через очки.
Что же, спрашивается, разве уж и швейцар видит, что он не партийный?..
Во всяком случае, он ясно почувствовал, что он - какое-то инородное тело. Еще недоставало, чтобы швейцар сказал ему:
- У вас нет лица, а вы лезете!..
Ничего не сказав швейцару, Останкин прошел в столовую. Там сидели за пивом писатели. Увидев его, они переглянулись, и он услышал:
- Прямо запечатывает - и конец! Не дает жить совершенно. И никак не поймешь, чего он требует. Вот радовались, что беспартийного назначили. А он хуже всякого партийного.
Он понял, что это говорится о нем. Чем же он запечатывает их? Он только требует от них того, чего у него самого нет.
Потом писатели заговорили о своем, и он слышал:
- Нет тем! Не о чем писать. Вот если бы куда-нибудь проехать. Заводы бы, что ли, осмотреть.
Он слушал это и злорадствовал:
- Ага, голубчики! У вас нет тем? Нет, это значит, что в вас нет того, что давало бы вам темы. Вы только смотрите по сторонам, не удасться ли описать что-нибудь необыкновенное. А обыкновенного ваши глаза захватить не могут. Вас только и хватает на то, чтобы строчки расставить как-нибудь похитрее, чтобы читателя хоть типографскими средствами задержать около себя на минутку, чтобы он хоть по особенности расстановки строчек отличил ваше лицо от тысячи других.
Он спросил себе пива и стал пить стакан за стаканом. И чем больше он пил, тем больше чувствовал легкость и освобождение от угнетавших его ощущений.
Вдруг ему показалось, что все пустяки. Если бы он один был в таком положении, а то вон они все сидят такие. Вот они пьют, допиваются до белой горячки, скандалят и ведут себя не лучше бульварных хулиганов. Пожалуй, что они счастливы хоть тем, что не сознают, отчего они так живут. Пожалуй, для них это благо, что они просто сваливаются в пьяном виде с колесницы, и только.
Многие сваливают всю вину на бедность. О друзья мои, только бедность - это еще благо в сравнении с тем, что чувствует человек, потерявший право на проезд, хотя бы другие и не догадывались о том, что он едет зайцем.
Но алкоголь - это чудо! Он возвращает все права. Вот я сейчас сижу, пью, и мне уже хорошо. Я уже не чувствую перед собой пропасти. А что касается заказа, то тоже наплевать! Нет, вы хитрые. Я теперь понял, почему вы так легко переносите свою пустоту и ложь.
Около одного столика вдруг послышался повышенный разговор. Подошел один из молодых писателей и, пошатываясь, остановился у столика, потом сказал одному из сидевших:
- Ты жулик! Берешь деньги взаймы, проигрываешь их и не отдаешь.
Поднялся шум. Замелькали в воздухе руки, и оскорбителя с завернувшимися на голову фалдами пиджака потащили к двери, причем он, вытянув ноги вперед, очевидно, думая опереться ими, ехал на каблуках.
- Дуй его в хвост и в гриву! - вскрикнул вдруг Останкин неожиданно для себя.
Когда он вышел из столовой Ассоциации, то почувствовал, незнакомое блаженство: ноги шли как-то сами, и дома по обеим сторонам улицы неслись ему навстречу с необыкновенной быстротой, так что у Останкина была такое ощущение, как будто он шел со скоростью верст 30 в час.
- Здорово! - сказал он сам себе,- вот это развил скорость!..
Увидев двух проходивших рабочих, сказал себе:
- Воя мои хозяева идут. Сейчас подойдут и спросят:
"Ваш билет!"
- К черту! Никакого билета. Еду зайцем!
Придя домой, он кое-как разделся и лег в постель на спину. Было такое ощущение, как будто все куда-то плыло и он плыл. И это было так хорошо, что, казалось, ничего больше не нужно.
- Ну, ошибся, не на ту дорогу попал! Вот важность, ведь в конце концов я только ничтожный миг вечности... Две жизни надо выдавать человеку. Мудрым он становится только тогда, когда может увидеть в целом свою, хотя и неправильно прожитую жизнь. А они, черт их возьми, выдали клочок какой-то, оглядеться как следует не успеешь. Ладно, все равно! - говорил он, лежа на спине и глядя вверх над собой, где мелькала тень от тыкавшейся в потолок большой мухи.
Он был озабочен тем, чтобы увидеть самое муху, но никак не мог увидеть.
Но и это его не огорчало. Ощущение одиночества исчезло. Было только ощущение сладкого, плывущего блаженства. Во всех членах точно струилось что-то теплое, горячее.
Он, не переставая, говорил сам с собой.
XIII
А на утро, когда он, как встрепанный, вскочил с постели, первая его мысль была о том, что в Ассоциации его видели пьяным. Куда же он идет? Неужели он дойдет до того, что его так же будут выставлять из Ассоциаций, как того писателя, и он будет ехать каблуками по полу, пока не упрется в порог, и, переменивши положение тела с наклона назад на наклон вперед, вылетит за дверь?
- Нет, лучше смерть благородная, чем такой конец! - неожиданно для себя сказал Останкин.
Он сказал совершенно безотчетно и, как бы сам пораженный вырвавшимися у него словами, задумался.
С этого момента в нем произошла новая перемена, которую все заметили.
У него совершенно пропал прежний пугливый и застенчивый вид. Он все время казался поглощенным какою-то мыслью. Иногда он не ходил в редакцию и вместо этого уезжал за город. Он целыми часами просиживал на высоком берегу реки, глядя неподвижно вдаль.
Или медленно шел по дороге, глядя себе под ноги. Иногда он останавливался, с какого-нибудь возвышенного места смотрел на город, и ему приходила мысль о том, что там, в этом городе, дома которого издали кажутся крошечными коробочками, живет и он. И если бы он сам на себя мог посмотреть отсюда, то он показался бы не больше блохи.
И эта блоха там, среди этих коробочек, суетилась и беспокоилась за свою жизнь и за свое благополучие. И из-за этих хлопот и от трусости он потерял самое ценное,- то, что от расстояния не уменьшается. Все эти годы он растеривал то, что теперь собрать уже нельзя.
Но разве ему, кроме смерти, нет выхода? Очевидно, нет. Как только он возвращался домой, принимался за свою работу, так он чувствовал, что начинается опять незаметная мелкая безбилетная ложь. Сознание истины, очевидно, еще не означало овладения истиной. Если истина не была практикой всей жизни, то никакие мгновенные озарения практически ничего не значат.
Все, что ему остается,- добровольно уйти с колесницы, чтобы прекратить это недостойное человека лживое существование. Смерть вернет ему хоть утерянное достоинство, потому что он сам подвел итог своей жизни, измерил ее великой мерой. Сознание истины еще годится для смерти, но для жизни мало одного сознания. Только прежде, чем уйти, он напишет свое последнее слово писателям. Он знает, что в каждом из них есть то, что есть в нем.
Назавтра в ночь он решил написать, а потом сделать это. У него был в пузырьке опиум, и он с любопытством смотрел на этот бурый порошок комками, который прикончит его...
Все, бывшие в редакции накануне того дня, заметили какую-то странность в Останкине: он говорил со всеми необычайно свободно, точно он знал что-то большее, чем все, и говорил с каким-то грустно-покровительственным выражением. При чем чувствовалась некоторая загадочность иных фраз и интонаций.
Так, например, редактор, товарищ Рудаков, его спросил, сможет ли он просмотреть данную ему рукопись в три дня.
Останкин ответил, что три дня для него слишком большой срок. И какой, однако, богач товарищ Рудаков, что так беззаботно отсчитывает дни!
Рудаков посмотрел на него и спросил, что значит эта аллегория.
Останкин, забрав рукопись, сказал, что ничего.
Придя домой, он долго ходил по комнате, потом сел и стал писать.
ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
Итак, товарищи, последний привет вам и несколько слов человека, которому уже ничего не нужно. Я кое-что познал, когда в последние дни посмотрел издали и со стороны на свое существование.
Я добровольно лишаю себя права на жизнь, добровольно схожу с колесницы. Хотя у меня милостиво даже не спрашивали права на проезд.
Близкая смерть дала мне право величайшего обнажения. Дала мне право сказать то, в чем вы даже перед самими собой не находите сил признаться. И делаете вид, что не замечаете в себе этого.
Я хочу говорить вам о тех одеждах, которыми вы плотно покрылись. Под ними умерло и сгнило то, что было вашей правдой, вашим лицом и подлинной вашей сущностью. Место ее заступила ложь.
Знайте же, что великие эпохи берут человека на ощупь, проверяют его и больше всего беспощадны к тем, которые лгут. Хотя бы они лгали от доброжелательства, от хороших чувств.
Хотя бы они лгали от восторга.
Великие эпохи требуют и великой правды.
Вы лжете по разным направлениям, по разным случаям и стараетесь, как безбилетные пассажиры, угождать, чтобы вас не спихнули с колесницы. В одном месте вы притворитесь, что горите тем делом, какое вам дали. А оно не имеет в действительности к вам никакого отношения, кроме одного: оно дает вам хлеб.
В другом вы сделаете вид, что горите теми идеями, которые сейчас господствуют, а на самом деле вы просто боитесь обнаружить собственное мнение.
