Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
Он поднялся и сдержанно покачал головой:
– Ты ошибаешься. Да ты и сама это знаешь…
* * *
В серых глазах Марка затаилась тревога.
– Ты прочитала? – спросил он небрежно, дергая завязки на папке.
– Нет еще, – созналась Катя. – Мне хотелось услышать их от тебя. Может, это неправильно. Может, надо наоборот. Но мне хочется в таком порядке.
– Ты хочешь, чтобы я прочитал их прямо сейчас? – встревожился он, и Кате пришлось улыбнуться, чтобы развеять все опасения.
– Да нет же! Я пойду с тобой на конкурс, там и послушаю. На общих основаниях.
Но облегчения на лице племянника она не заметила. Сегодня Марк был словно кошка на охоте, и приставать с расспросами Катя не решилась.
– Значит, ты решила прийти на конкурс? – уныло произнес он. – Знаешь, я уже покаялся, что вообще влез в это дело. Не ходи, а? Мне еще хуже будет, если ты придешь.
– Да чем же хуже? – простодушно спросила Катя и тут же пожалела об этом.
Марк дернул завязку так, что она осталась у него в пальцах. Приложив ее к папке и тщательно разгладив, словно завязка могла прирасти, он спокойно сказал:
– Хорошо, приходи. Ничего в этом особенного. Может, даже так лучше.
Возвращаясь домой, Марк казнился, что чуть не выдал себя, всполошившись. Чего ему бояться Кати? Если б отцу и вздумалось почитать кому-нибудь свои стихи, сестра жены – не лучший советчик.
Он прислушался к дыханию засыпающего города и подумал, что никогда еще не выбирался из дома по вечерам так часто, как за последнюю неделю. Их город не пробуждал фантазий, и трудно было понять, за что Катя так любит его. Среди пятиэтажных коробушек, прореженных унылыми высотными пеналами, Марк всегда оставался тем, кем был на самом деле, а это было ужасно скучно. Его тянуло примерять на себя чужие жизни, и четыре стены собственной квартиры давали больше простора для фантазий, чем прямые незамысловатые улицы.
Если б он жил в Париже! Тогда с замиранием сердца он искал бы для себя по вечерам, прихватывая кусочек мягкой ночи, новые маски, развешанные на старых фонарях и витиеватых оградах. Другие не замечают их, и слава богу! Он собрал бы все личины до единой, пусть бы даже на это ушла вся жизнь… А зачем она, жизнь, если ты все время остаешься самим собой?
«Она так и не сказала, как отозвался обо мне Ермолаев, – угрюмо размышлял Марк, гася подошвами влажные искры асфальта. – Не обо мне, а о стихах. Тогда он был пьян и хвалил… К ней-то он наверняка приходил трезвым. А что, если пойти и спросить его?»
Остановившись, он с трудом перевел дыхание. И до общежития, и до его собственного дома оставалось одинаковое расстояние. Марк топтался на распутье, не зная, на что решиться. Лучше было вернуться в холеное тепло отцовского кабинета, где можно уткнуться в томик Маркеса и забыть обо всех стихах на свете. Но его необъяснимо тянуло в убогость ермолаевской комнатушки…
«К себе я всегда успею вернуться», – рассудил Марк, поворачивая к общежитию. Ермолаев приглашал его. Он хотел, чтобы Марк пришел. Не отдавая себе отчета, он ускорял шаг, и отсыревшие стволы тополей неслись ему навстречу, грозя общипанными ветром ветвями.
«Я только спрошу: не обманывает ли он меня? Может, хочет, чтобы на конкурсе я выглядел дураком?» – Марк отдышался перед знакомой дверью и, не постучавшись, вошел.
Освещенная лишь крошечным фонариком-ночником, комната выглядела потайной берлогой. На спинках стульев темнели груды одежды, замерзшей лужицей поблескивала на полу пепельница. Ермолаев сидел за столом и спал, положив голову на скрещенные руки.
«Опять напился», – с сожалением подумал Марк, но не ушел, решив продолжить тайный осмотр. Под самым ночником мясисто розовели раковины, и Марк опять удивился – зачем их столько? Приложив к уху самую большую, он старательно вслушался в ее взволнованное дыхание, и его отчего-то охватила тревога. Раковина пыталась сказать ему нечто важное, но Марк не понимал ее языка.
Виновато вздохнув, он вернул ее на место и наклонился над Ермолаевым.
– Эй, – осторожно позвал Марк, мягко тронув костлявое плечо. – Вы спите?
Никита издал не то стон, не то ворчание, но все же повернул голову и разлепил блуждающие глаза. Остановив взгляд на склонившемся над ним лице, он как-то жалобно, испуганно вскрикнул и отшатнулся. Марк в замешательстве отступил. Не произнося ни слова, Ермолаев поднялся и через стол наклонился к мальчику, которому потребовалось напрячь все мускулы, чтобы не попятиться.
– А я сейчас видел тебя во сне, – сипло сказал Никита и с досадой откашлялся. – Странно, правда?
– Даже очень, – решительно ответил Марк, заставляя себя смотреть в выпуклые мутные глаза.
– Я тоже думаю, что очень. Рассказать, что мне снилось?
– Не надо! – поспешно остановил Марк.
Его опять начинало знобить, как после недавней встречи с маленькими любителями пельменей.
– Почему? Ты думаешь, мне снятся всякие пакости?
– Я не знаю. Не знаю!
– Так почему ты не хочешь узнать? Мы приходим в этот мир, чтобы узнавать.
– Мы приходим в этот мир, чтобы стать лучше, чем были.
– А ты становишься лучше, Марк?
Марк судорожно вздохнул:
– Я пытаюсь.
– Пытаешься, – задумчиво произнес Ермолаев и, не спеша обогнув стол, приблизился к мальчику. – И что же ты для этого делаешь?
– Послушайте, – перебил его Марк. – Я зашел узнать о стихах. Они… Как вы к ним относитесь?
– Ты видел мои пометки?
– Еще нет.
– Если бы ты посмотрел, то все понял бы сам. Значит, ты пришел не за этим. Тебе одиноко, Марк?
– Нет! – испуганно выкрикнул он и бросился к двери так стремительно, что Ермолаев не успел удержать его.
На пороге Марк оглянулся, неуверенно взмахнул рукой и, выскочив за дверь, почти побежал по длинному коридору, едва не наступая в полутьме на возившихся на полу детей. Оказавшись на улице, он пустился бегом. Зачем это делает, Марк не смог бы объяснить, но что-то нарастающее в нем и вокруг него гнало вперед, холодом толкая в спину.
Он вылетел к реке и остановился в замешательстве. Внизу, по хрустящему берегу, бегали собаки, время от времени бросая тревожные взгляды на мигающие огоньки хозяйских сигарет. Марк оперся о парапет, ощущая ладонями пыльную шершавость, и с пустой головой следил за собаками. Незадолго до смерти отец собирался
