Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина
«Этот голодранец, конечно, явится с пустыми руками», – весело подумала Катя и сунула в морозилку бутылку «Шампанского», с сожалением вспомнив о блестящих ведерках, наполненных крупными кубиками льда, какими они пользовались в Германии. Тогда ей нравилось незаметно вытащить ледышку и мусолить ее в ладони до тех пор, пока не начнет ломить кости.
Приготовив коробку конфет, Катя включила запись Милен Фармер и в изнеможении опустилась на диван. Нехитрые приготовления каким-то образом вымотали ее. От страха стало покалывать кончики пальцев, не хватало воздуха, а она-то думала, что уже научилась равнодушию. Десять лет тренировки должны были сказаться… И даже вернувшись в свой город и зная, что любая минута может, как внезапной грозой, разразиться встречей с Никитой, она по-прежнему пребывала в состоянии спокойной любви к той жизни, которую сама избрала. Гордыня нашептывала, что ему уже не удастся ни выбить ее из равновесия, ни запугать. Его ночные кошмары, всплески отчаяния, приступы ненависти, заглушающей страх, – все это было так далеко и ненужно… Она просто забыла, что за гордыней неизбежно следует наказание.
Катя вскочила с дивана и, сжав кулаки, начала мерить комнату остервенелой поступью последнего солдата, идущего с барабаном на врага. Но Никита никогда не был ее врагом, она опять все придумала. Стоило мысленно произнести его имя, и в груди сдавило так, что Катя замерла, не дойдя до угла, и стала испуганно хватать ртом воздух. Она разучилась дышать в одном ритме с ним, она стала обычным человеком. Его же легкие, как и прежде, полны голубой парижской дымкой…
«Я не помню его стихов, – подумала Катя с ужасом, будто упустила последний спасительный канат, способный вытянуть ее на поверхность, и теперь водяная толща будет всегда, всегда давить ей в грудь. – Почему я не помню его стихов…»
Катя огляделась, и все женские ухищрения – французская музыка, вино, конфеты, духи – показались ей невыносимо пошлыми, не достойными ни Никиты, ни ее самой. Она уже готова была спрятать магнитофон и собрать волосы в строгую «шишку», как вдруг раздался звонок.
– Привет, – произнес Ермолаев так, будто голосом пробовал глубину – можно шагнуть еще или лучше отступить.
– Заходи, – бросила Катя, не поздоровавшись, и долго возилась с дверью, запирая на все замки. – Нет, не в эту комнату, здесь детская. Дальше.
И пошла следом, с удивлением разглядывая его дешевые фиолетовые носки. На пороге комнаты Никита замешкался, осматриваясь. Катя ожидала, что он произнесет что-нибудь вроде: «Хорошо у вас» или «Как ты уютно все устроила», но он спросил:
– А книжные полки у вас в детской?
– Нет, в комнате свекрови. Это ее квартира.
– Понятно…
– Садись, – отрывисто сказала Катя и устроилась в кресло сбоку, чтобы видеть его верблюжий профиль.
Пытаясь найти признаки волнения, она взглянула на его руки: они расслабленным крестом лежали на коленях. Ей же пришлось подсунуть ладони под себя, чтобы не тряслись пальцы. В этой позе было что-то девчоночье, настоящей леди не пристало сидеть таким образом при гостях. Но она не могла видеть в Никите обычного гостя.
– Хочешь «Шампанского»? – не выдержав молчания, спросила Катя.
– «Золотого»?
– Нет, почему – «Золотого»?
– Когда мы познакомились, твоя сестра угостила нас именно таким.
– Ты помнишь такие детали?
– Да что ты! Я могу забыть что угодно: город, год, имя женщины, но марку вина – никогда!
– Ах вот как! – кивнула Катя, задетая его признанием. – Так что, ты прочитал?
– А? Да, прочитал. Он очень одинокий мальчик, да? Всегда с людьми и всегда один. «Я прожил молодость во мраке грозовом, и редко солнце там сквозь тучи проникало…»
– Бодлер?
– Откуда ты знаешь? – спросил Ермолаев с неподдельным удивлением.
– Ты всегда любил Бодлера.
– Ты ошибаешься, я всегда его ненавидел.
– Но ты же постоянно перечитывал его стихи!
– Я не мог отделаться от него. Вырваться. Марк любит его или ненавидит?
Катя пожала плечами:
– Понятия не имею. А это является каким-то критерием?
– Безусловно.
– Все это слишком туманно, – со вздохом призналась Катя.
Ее начинал утомлять этот разговор. Впервые захотелось отправиться на работу, окунуться в игривую атмосферу беззлобных сплетен и незамысловатых шуточек.
Ермолаев напористо возразил:
– Напротив, это очень просто.
– Не для меня. Так что ты скажешь о стихах моего племянника?
– Ты переживаешь за него как за сына. Когда-то мы с тобой хотели иметь сына…
– Ты говоришь об этом с таким равнодушием!
– Разве? Это тебе только кажется. Я до сих пор жалею, что ты не оставила мне малыша, прежде чем сбежать.
– Я не сбегала, ты сам меня выгнал.
– Я всего лишь закрыл за тобой дверь.
– Ты хлопнул ею так, что выскочили соседи!
Он покачал головой:
– Не помню…
– А я что-то не помню твоего горячего желания иметь сына. И не примеривайся к Марку! Он слишком велик для тебя.
– Или я слишком мелок для него.
– Я этого не говорила.
– Я и сам это знаю. – Перестань! – вдруг вскрикнула Катя и вскочила с кресла. – Ты опять провоцируешь ссору. Мы не виделись тысячу лет и с первой же минуты сцепились как в старые добрые времена.
– Не такие уж и добрые… – проворчал Ермолаев, не трогаясь с места. – И, глядя на тебя, не посмею сказать: старые. Ты такая эффектная дама!
– Тебя это раздражает?
– Мне больше нравилось, когда ты была стриженой, тощей и вредной, как сто чертей. Хорошо иметь под рукой такого бесенка.
– Ах вот как?! – воскликнула Катя и подумала: «А я еще приготовила “Шампанское” для этого идиота!»
– Конкурс в субботу в пять часов, – как ни в чем не бывало сказал Ермолаев, быстро помаргивая. – Передай, пожалуйста, Марку, если мы не увидимся с ним.
– А вы часто видитесь?
– Я сделал в рукописи свои пометки, правда, он может смело на них наплевать. Его стихи еще любительские, но уже достаточно крепкие. Хотя есть в них что-то…
– Тебе-то самому они понравились?
Худое и заостренное книзу лицо откровенно сморщилось:
– Ты рассуждаешь по-дилетантски. Понравилось – не понравилось, разве это важно?
– А что же? – искренне удивилась Катя.
– У него свой взгляд на мир. Несколько болезненный взгляд. Он считает свои чувства преступными, почему?
– Я не знаю, – растерянно призналась Катя. – Честно говоря, я почти ничего не знаю о его чувствах. Для меня он всегда был малышом.
– Ты и с ним пытаешься нянчиться, как со мной?
– Разве я нянчилась с тобой?
– Еще как! Ты считала меня сумасшедшим и все время пыталась опекать меня, как мамочка. Это и впрямь способно довести до сумасшествия.
Катя подняла папку с рукописью Марка и со всей силы шмякнула ею об стол.
– Мне
