Совесть - Адыл Якубов
«Такой же гордец, как и благословенный родитель, не меньше!» — уже со злостью подумал Абдул-Латиф.
Али Кушчи, словно в ответ, открыл глаза, откачнулся от стены, попытался выпрямиться. Свет резал глаза. Мавляна снова принужден был зажмуриться.
«Надо привыкать постепенно, а то зрение потеряешь… Яркая зала, как и тогда, яркая… Увы, недели две назад, даже меньше того, на троне в этой зале сидел устод, человек, достойный рая! Сидел, изливал мне, Али Кушчи, боль души своей, высказывал свои последние желания… А теперь на том же троне отцеубийца! Душегуб!.. И лицо его мне противно. Усы вздрагивают, глаза встревоженные, беспокойные. Серый цвет лица — признак тайной нехорошей болезни… А вот что в глазах шах-заде? Страх? Скорее, бесноватость какая-то, одержимость… Надо выпрямиться, надо поклониться… ну, да ладно… не буду себя пересиливать».
«Так и стоит с закрытыми глазами. Такого венценосца, как я, не страшится!»
Абдул-Латиф уперся в подлокотники кресла, приподнялся, полунасмешливо и одновременно властно сказал:
— Мавляна Али, не для того ль, чтобы поспать, вы пришли в салямхану? Откройте глаза, мавляна!
Али Кушчи собрался наконец с силами, выпрямился, посмотрел на шах-заде, прикрыв глаза козырьком ладони.
— Простите, шах-заде. Привыкшие к темноте глаза мои не выдерживают сияния этого чертога.
— Выйти из той темноты — это, мавляна, в ваших руках, — произнес Абдул-Латиф намеренно многозначительно.
«Нельзя считать тебя властелином-глупцом. Тебе не чужды, оказывается, и лисьи повадки», — подумал Али Кушчи. А вслух сказал:
— Простите, не понял ваших слов, шах-заде.
Абдул-Латиф слез с тронного кресла, бесшумно прошелся по горящим многоцветной радугой коврам. У дверей задержался, совсем близко от мавляны. На болезненно-сером лице Абдул-Латифа, в глубоко запрятанных желтоватых глазах промелькнуло что-то такое, что сделало вдруг сына похожим на отца, напомнило Али Кушчи грустное лицо устода.
— Мавляна Али, я весьма уважаю вас как знаменитого ученого… Потому и хочу спросить: кем вы, мудрый человек, считаете меня?
Голос звучал печально, скорбно даже.
«Что он хочет от меня, этот жалкий отпрыск великого отца? Разжалобить? Смягчить мне душу, дабы проще потом прибрать ее к рукам?»
Али Кушчи отвел взгляд от опечаленного лица шах-заде, уставился в пол.
— Почему не отвечаете мне, мавляна? — обидчиво сказал шах-заде. — Ну, знаю, знаю: считаете вы меня… неблагодарным сыном, что вступил в борьбу с благословенным родителем за обладание… вот этим троном. Больше того, за тирана считаете, за сеятеля смуты, за невежду, который ненавидит людей науки!.. А я… а я… — он с шумом глотнул воздух и вдруг замолчал.
Али Кушчи по-прежнему глядел в пол, на ковры ширазской работы.
Шах-заде сказал все правильно: Али Кушчи считал его, да и был он на самом деле главарем невежд, темных и опасных, захватчиком престола, сеятелем смуты в стране, мракобесом, что навесил замки на врата науки и просвещения. Но самое страшное — убийцей собственного отца. Непонятно было только, зачем такой человек льет слезы, старается выгородить себя перед ним, перед бедным узником, кого ненавидит, кого бросил в заточение.
— Но я… не хотел того… Если я, покорный слуга аллаха, сверг с трона родителя своего, то;., ради веры, ради истинной веры нашей, мавляна, решился я на такой шаг… Знаю: мой родитель — ваш устод! Я же для вас ничто, но выслушайте… Что оставалось мне, коль отец не соблюдал заповедей корана и шариата, вел себя нечестиво? — Словно боясь услышать возражения, шах-заде повысил голос. — Нет! Нет у меня намерений попирать просвещение и науку, мавляна. Но разве позволено во имя науки забывать о всевышнем?!
Али Кушчи с трудом поборол в себе желание оборвать шах-заде. Сдержанно, тихо он обратился к Абдул-Латифу:
— Лишь всевышний непогрешим, шах-заде. Вы говорите о том, кого всевышний призвал уже из этого мира в мир вечный, и судить о поступках того, кто ушел от нас, тяжкий грех…
Он все еще не смотрел на шах-заде, но все равно почувствовал, как от этих слов передернуло собеседника.
Оба замолчали.
— Ну, что же сделаешь теперь, — вздохнул наконец шах-заде, — теперь, после того, как кровожадные убийцы свершили это преступление… Аллах свидетель, мавляна, от той вести у меня чуть разум не помутился, а сердце облилось кровью. Я велел схватить всех убийц, мавляна, всех их обезглавить! Всех!
«Ну и коварный деспот, ну и лицемер!»
Али Кушчи поднял тяжелый взгляд на отцеубийцу. Тот стоял теперь у самого трона, одна рука на подлокотнике, другая на рукоятке сабли.
«Хватит! Надо кончать это лицедейство!»
— Шах-заде! Для чего вы говорите обо всем этом мне, несчастному узнику?
— Чтобы… чтобы такой ученый муж, как вы, знал истину!
«Истину?! Чтоб знать истину? Нет, чтоб скрыть ее!»
Али Кушчи ничего не сказал больше, он вновь смотрел вниз, на ковры, хмурил брови, и в этом молчании — так чудилось шах-заде! — были несогласие, бунт, мятеж!
— Я знаю, я хорошо знаю, что думают, чем дышат ученые мужи… И цели их ведомы мне, мавляна!
Это была угроза, плохо скрытая угроза.
— Шах-заде! — Али Кушчи помолчал, пытаясь взять себя в руки. — Истина… вы же говорили о ней… Если сказанное вами истина, то неважно, что станет говорить об этом ученый люд. И не надо бояться, что они будут думать о сказанном вами… Истина остается истиной, что ни говорили бы о ней люди. И если ваша цель…
— Моя цель, — перебил шах-заде, поняв, что мавляна на пределе сдержанности, — моя цель в том, чтобы сказанное мной… а оно есть истина… донести до каждого правоверного! И чтобы так было, я, ничтожный раб, нуждаюсь в таких, как вы, мавляна.
«Хитро! Жестокосердый властитель стал вдруг ничтожным рабом».
«Ну, хорошо, — мелькнуло в уме шах-заде, — я унижусь перед тобой, но крепко запомню это унижение».
— Я приношу вам свои извинения, уважаемый мав-ляна. Мои неразумные эмиры без согласия и даже без ведома моего бросили вас в зиндан. Ошибка, которую я хочу исправить… Отныне ваш сан и ваше место будут еще выше, чем прежде…
Али Кушчи живо представил себе место нынешнего своего пребывания: холод и темень, шершавые каменные стены, клопы и блохи.
— Я предложил бы вам, мавляна, будь на то согласие ваше, должность диванбеги. Начальника дивана! Или, если захотите, станете историком, летописцем при нашем дворе. Кого пожелаете из ученых, поэтов взять к себе в помощники, берите! Единственное занятие ваше будет
