Пропавшие наши сердца - Селеста Инг
На исходе дня она берется за дело.
Открывает старенький ноутбук, который сама собрала из запчастей, найденных на улицах, – значит, не зря она ночевала в библиотеках, до рассвета штудировала книги. Впервые за все время она включает вай-фай. Это рискованно, сигналы могут отследить. Но слишком долго она молчала, глушила собственный голос. Пришло время высказаться.
Пальцы стучат по клавиатуре, запускают программу, которую она написала для такого случая. Подав сигнал, она ждет, когда все подключатся, настроятся на ее команды. Крышечки, которые она целый месяц начиняла и раскладывала. Все это она тщательно продумала до прихода Чижа.
У нее все просчитано: по одной на два квартала до Финансового округа, а в другую сторону – почти до Гарлема. Все в пластиковых корпусах, и дождь им нипочем; маленькие, поэтому их можно прятать там, куда неделями никто не заглядывает. Даже если какую-нибудь и заметят, никто не обратит внимания – мусор, да и только. Никто ведь не приглядывается к содержимому сточных канав, урн, мусорных баков – наоборот, этого всячески стараются не замечать. По ее подсчетам, она спрятала две тысячи одиннадцать; сколько из них сейчас в рабочем состоянии, многие ли подключатся и отзовутся?
Десять, потом пятнадцать. Двадцать пять.
Вначале она не знала, что делать с собранными рассказами. Впервые ее осенило, когда одна из матерей, стиснув ей руку, произнесла дрогнувшим голосом: «Всем расскажите, что случилось с моей дочкой. Пусть весь мир узнает. Хоть с небес прокричите, если сможете». Окончательно идея обрела форму солнечным утром в Лос-Анджелесе, когда Маргарет, подняв взгляд, увидела вышку мобильной связи, кое-как замаскированную под дерево. Завернутую в зеленый брезент с узором из листьев, ветки торчат под прямым углом, неподвижные, словно руки у манекена. Северное дерево среди пальм, несоразмерно высокое – торчит, возвышаясь над живыми деревьями, и чуть слышно гудит. Что за послания оно передает? Маргарет на миг закрыла глаза и представила, как слова становятся видимыми, как голоса сетью опутывают город.
Сейчас она снова вспоминает об этом, глядя на монитор, где видно, как подключаются крышечки. Семьдесят, сто, двести.
В каждой крышечке – крохотный приемник, настроенный на частоту, которую транслирует сейчас ее компьютер. И миниатюрный динамик. С приемом до десяти миль, обещала ей Доми, качество звука отличное, слышно будет на весь квартал, а то и дальше. Отец Доми на этой технологии сколотил состояние, но ему и не снилось, для чего она пригодится. Друг за другом крышечки оживают, цифры счетчика ползут вверх. Двести пятьдесят. Триста. Каждая крышечка – светящаяся точка на карте, и точки эти тянутся на север от Бэттери-парка, усеивают китайский и корейский кварталы, Адскую кухню, испещряют Средний Манхэттен и Верхний Вестсайд. Их уже больше пятисот, и с каждой секундой вспыхивают новые. Когда счетчик замирает на отметке «тысяча девятьсот», Маргарет наскоро прикидывает в уме. Почти девяносто пять процентов, твердая пятерка. Родители бы ею гордились.
Маргарет подносит к губам микрофон, откашливается, и по всему городу, квартал за кварталом, потрескивая, просыпаются приемники в крышечках, ловят ее волну. Голос пробивается из-под корней деревьев, из мусорных баков, из трещин в стенах, из-под фонарных столбов – отовсюду, где она за последний месяц успела спрятать крышечки. До сих пор они лежали незамеченные, ждали своего часа, а теперь из этих кругляшей льется ее голос, на удивление громкий, пугая прохожих. Голос этот, чуть с хрипотцой, будто старая пластинка, звучит во всех концах города. Один-единственный голос, но говорит он от имени многих.
Необязательно это делать вживую, советовала Доми. Можно и в записи, так безопаснее. Твое присутствие необязательно. Говорила Доми ласково, как с упрямым ребенком.
Маргарет покачала головой: пусть, но я так хочу.
Она не может объяснить почему, но сердцем чует: есть вещи, которые человек должен делать сам. Давать показания. Прощаться с умирающими. Поминать ушедших. Есть дела, которые требуют твоего присутствия. Но есть и еще причина, которую Маргарет до конца не осознает, лишь чует, как чуют присутствие призрака. Она не успела проститься с родителями, они умерли в одиночестве, без нее, а она должна была быть рядом, увидеть того, кто толкнул отца, выжечь в памяти его лицо каленым железом; должна была сидеть возле больничной койки отца, среди миганья и писка приборов, должна была поцеловать его на прощанье. Должна была подхватить маму, и если не спасти, так хотя бы успеть посмотреть с любовью в ее гаснущие глаза. Словами этого не передать, но Маргарет чувствует всей душой, насколько это неправильно, как чувствует биение собственного сердца, громкое, словно литавры. Ее родители так и не дождались заботы, положенной им по праву, зато теперь она хоть немного позаботится о тех, чьи истории собирается рассказать, – это все равно что сидеть рядом и держать за руку.
Одна в темном заброшенном доме, она открывает первую из записных книжек с историями, собранными за последние три года, у нее их целая библиотека, и они всегда при ней. Рассказы, бережно записанные бисерным почерком, – ей поручено их сохранить и поделиться. Она читает вслух то, что ей нашептали, – пусть ее устами говорят родители тех детей. История за историей, ребенок за ребенком.
Сначала – общий контур. Только имя, чтобы никого не выдать. Эммануэль. Джеки. Тьен. Паркер. Город, откуда они родом. Беркли. Декейтер. Юджин. Детройт. Сколько было им лет, когда их забрали. Девять. Шесть. Семь с половиной. Два.
А дальше нужно добавить красок – обрисовать подробности жизни, то, из чего складывалась неповторимость каждого ребенка.
Мелочи – то теплое, человеческое, в чем видна суть каждого. Спасение в малом.
Его улыбка была так переменчива. Только что смеялся, радовался – и вот уже хмурится. Даже к игре в «ку-ку» он подходил со всей серьезностью. Словно уже тогда предчувствовал, что мы можем исчезнуть, будто спрятавшись под одеялом.
Она отказывалась есть еду с углами. Я ей делала круглые бутерброды, а сама питалась уголками, подъедая за ней обрезки.
Прохожие сначала останавливаются в недоумении. Откуда голос? Озираются, ищут источник звука. Кто-то стоит за спиной? Или вон за тем деревом? Нет, никого. И, вслушавшись, уже не могут оторваться. Слушают историю, другую. Третью. Медлят, и вот они уже не одни – вокруг собираются группки, затем толпы, и все молчат, слушают. Привычные ко всему ньюйоркцы – они пройдут равнодушно мимо танцоров в метро, их не смутит ни толпа туристов с фотоаппаратами, ни уличный продавец в костюме сосиски, – и вот эти люди останавливаются, слушают,
