Пропавшие наши сердца - Селеста Инг
В тот вечер, когда тебя забрали, я на тебя сердилась: ты изрисовал несмываемой ручкой стены, и ковер, и лицо, и руки – все исчеркал черным. Я тебя отшлепала, и ты лег спать в слезах, а когда я отмывала губкой стену, к нам в дверь постучали.
Пусть люди помнят не только их имена, не только лица. Не только то, что их разлучили с родителями. Пусть запомнят, какими они были, ведь каждый из них человек – особенный, неповторимый, не похожий на других.
Помнишь, как мы ездили на дамбу? В тот день столько было вокруг всего удивительного: и морские львы в заливе, и колесо обозрения на фоне синего неба, и чайки над головой, а когда стало смеркаться, я предложила вместо ужина поесть мороженого, а ты на меня посмотрел так, будто у меня крылья за спиной отросли. Ты ел мороженое с арахисовой пастой и взбитыми сливками, а я – шоколадное. Домой мы возвращались в переполненном трамвае, я посадила тебя на колени, и ты уснул и обслюнявил мне шею, и слюни были с арахисовой пастой. Надеюсь, ты помнишь тот день. Надеюсь, ты помнишь мороженое на ужин.
Рано или поздно ей придется умолкнуть, она это прекрасно понимает. За ней уже охотятся. Ищут устройства, ломают одно за другим. Она как могла постаралась усложнить им задачу. Пусть идут на ее голос, протискиваются сквозь толпу, ищут источник звука. Им не обойтись без фонариков – пусть заглядывают в каждую щель, дырявя тьму тонкими иглами лучей. Пусть всюду лезут руками – в заплеванные, облепленные изнутри комками жвачки урны, в склизкие водостоки, в зловонные люки, пусть роются в собачьем дерьме, ищут крышечки, которые она так старательно маскировала. Выключить динамики нельзя, можно только сломать; их станут топтать ногами, но голос будет слышен из других устройств, в соседних кварталах; пусть убеждаются с каждой новой крышечкой, что их сотни, что как бы широко ни раскинули они сеть, все равно кто-то услышит истории. Надо постараться подольше играть с ними в прятки. Всех устройств им не отыскать, но рано или поздно они поймают сигнал и по цифровому следу доберутся сюда, в этот дом, где она сидит с микрофоном и стопкой блокнотов, которые носила при себе так долго, что обложки затерлись и покоробились. Когда за ней придут, она будет уже далеко.
Надо успеть рассказать как можно больше историй. Время еще есть. Про одну семью, про другую. Какие воспоминания для вас самые дорогие? – спрашивала она осиротевших родителей. Что бы вы хотели передать своему ребенку? Все их слова она записывала – и сейчас, как обещала, говорит от их имени, произносит вслух то, чего не могут сказать они.
Когда мне не спится, я считаю в уме твои родинки. Одна на виске, на самом хрупком месте. Другая на правой щеке, возле уха. Одна на сгибе локтя, еще одна сбоку от колена, две на запястье, там, где косточка. Эти метки у тебя были, еще когда я носила тебя под сердцем. Не знаю, видны они сейчас или поблекли со временем. Или появились новые, которых мне уже не увидеть.
На ночь ты мне заказывала сны. Сегодня, говорила я, ты будешь во сне русалкой, будешь странствовать по огромному затопленному городу. Или так: сегодня ты полетишь в ракете меж сияющих звезд. В один из вечеров я устала, ничего не приходило на ум. А по правде сказать, ты весь день вела себя скверно, и мне хотелось одного – побыстрей тебя уложить. И я сказала: пусть тебе приснится, что ты лежишь в теплой кроватке и сладко спишь. Что за скучный сон, мама, ответила ты, в жизни мне такая скукотища не снилась. И ты была права, но теперь для меня этот сон чудесней всех на свете, ничего другого я и не желаю.
Когда ее возьмут в кольцо, настанет пора спасаться бегством. Глядя, как один за другим гаснут огоньки у нее на карте, Маргарет определяет, близко ли погоня. Доми ждет на Парк-авеню; план такой: Маргарет прочтет сколько успеет, а потом разобьет ноутбук, возьмет свои записи и убежит.
Слушает ли ее хоть кто-то? Или проходят мимо? И разве способна что-то изменить одна история, даже все истории вместе взятые, если их услышит суматошный мир – мир, который движется с такой скоростью, что все звуки, все голоса сливаются в монотонный гул, и пусть даже твое внимание зацепится за что-то необычное, тебя тут же протащит мимо, выдрав помеху, словно занозу или пчелиное жало. В таком шуме трудно что-то расслышать, а если кто и расслышит, разве изменится что-то от этих слов, от эпизода из жизни посторонних людей, ведь слушатель знать их не знает и не увидит никогда? Подумаешь, история. Подумаешь, слова.
Маргарет не знает, можно ли таким способом повлиять на события. Не знает, слушает ли кто-нибудь. Она здесь, взаперти, рисует кошку за кошкой и выпускает на волю, не зная, вонзится ли хоть один коготь в чудовище, что маячит поблизости.
И все-таки, перевернув страницу блокнота, она продолжает.
Все молочные зубы, которые ты прятал под подушку, я складывала в жестянку из-под мятных пастилок. Иногда я ее достаю, высыпаю их на ладонь, и они позвякивают в кулаке, словно бусины. Жестянку я храню в коробке с украшениями – самое подходящее место для этих крохотных драгоценностей, частичек тебя.
Я надеюсь, ты счастлив.
Я надеюсь, ты знаешь, как сильно…
Я надеюсь…
До последней минуты Маргарет верит, что успеет. Успеет, как обещала, рассказать все записанные истории и вернуться к Чижу. Но она ошибается. Ночная тьма понемногу рассеивается, и далеко-далеко, там, где небо сходится с океаном, уже встает солнце. Слышен шум: машина, другая, третья. Четвертая. Визг тормозов, затихающий гул моторов – и внезапная мрачная тишина.
У нее остались еще записные книжки с рассказами, которые она не успеет прочесть. Она просчиталась.
