Андрей Белый - Петербург
- "Ха-ха-ха", - продолжал хохотать Николай Аполлонович.
- "И-хи-хи", - подхихикивал и Морковин.
Громада с соседнего столика разгневанно повернулась на них и глядела внимательно.
- "Вы чего?"
Николай Аполлонович рассердился.
- "Своя своих не познаша".
- "Я вам вот что скажу", - совершенно серьезно сказал Николай Аполлонович, сделавши вид, что он бешеный хохот осилил (он смеялся насильно), - "вы ошибаетесь, потому что к террору у меня отношение отрицательное; да и, кроме всего: скажите мне, откуда вы заключаете?"
- "Помилуйте, Николай Аполлонович! Да я же все о вас знаю: об узелочке, об Александре Иваныче Дудкине и о Софье Петровне..."
- "Знаю все из личного любопытства и далее: по служебному долгу..."
- "А, вы служите?"
- "Да: в охранке..."
- "В охранке?"
- "Что это вы, мой родной, ухватились за грудь с таким выраженьем, будто там у вас опаснейший и секретнейший документ... Рюмку водочки!.."
Я ГУБЛЮ БЕЗ ВОЗВРАТА
На мгновение оба застыли; из-за края стола Павел Яковлевич Морковин, чиновник охранного отделения, рос, тянулся, вытягивался с вверх поставленным пальцем; вот уж острый кончик этого крючковатого пальца через стол зацепился за пуговицу Николая Аполлоновича; тогда Николай Аполлонович с вовсе новою виноватой улыбкою вытащил из бокового кармана переплетенную книжечку, оказавшуюся записной.
- "А, а, а! Пожалуйте-ка эту книжечку мне... на просмотр..."
Николай Аполлонович не противился; он сидел все с тою же виноватой улыбкою; пытка его перешла все границы; экстазы терзаемых и вдохновение жертвенной ролью пропали; налицо оказались: униженность, покорность (остатки разрушенной гордости); впереди для него оставался единстве_нный путь: путь тупого бесчувствия. Как бы то ни было: книжечку подал он сыщику на просмотр, как уличенный преступник, распятый страданьем, и как оклеветанный святоша (бесстыдный обманщик!).
Павел же Яковлевич, наклонившись над книжечкой, выставил из-за края стола свою голову, которая показалась прикрепленной не к шее, а к двум кистям рук; на одно мгновение стал он просто чудовищем: Николай Аполлонович в это мгновение увидел: поганая, заморгавшая глазками голова, с волосами, точно из псиной, гребнем начесанной шерсти, окрысившись отвратительным смехом, желтыми складками кожи бегала над столом на десяти своих .прыгавших пальцах по листикам книжечки, вид имея огромного насекомого: десятиногого паука, по бумаге шуршавшего лапами.
Но все было комедией...
Павел Яковлевич, видно, хотел Аблеухова напугать видом этого сыска (милая шуточка!); так же крысясь от хохота, книжечку Аблеухову бросил обратно он через стол.
- "Да зачем же, помилуйте: такая покорность... Я, ведь, кажется, вас не собираюсь допрашивать... Не пугайтесь, голубчик: в охранное ж отделение я приставлен от партии... И напрасно вы, Николай Аполлонович, растревожились: ей-Богу, напрасно..."
- "Вы смеетесь?"
- "Ни капли!.. Будь я подлинным полицейским, вы бы были уже арестованы, потому что ваш жест, знаете ли, был достоин внимания; вы сперва схватились за грудь с испуганным выражением лица, будто там у вас документ... Если в будущем ветретите сыщика, не повторяйте этого жеста; этот жест вас и выдал... богласны?"
- "Пожалуй..."
- "А потом, позволю заметить, вы сделали новый промах: вынули невинную записную книжечку в то еще время, когда ее никто у вас не спросил; вынули Доя того, чтоб отвлечь внимание от другого чего-нибудь; но цели вы не достигли; не отвлекли от внимания, а привлекли внимание; заставили меня думать, что какой-нибудь эдакий документ все же
остался в кармане... Ах, как вы легкомысленны... Посмотрите же на эту страничку вами данной мне книжечки; вы открыли невольно мне любовный секретик: тут вот, тут полюбуйтесь..."
Слышались животные вопли машины: крик исполинского зарезаемого на бойне быка: бубны - лопались, лопались, лопались.
- "Слушайте!"
Николай Аполлонович произнес это слушайте с действительным бешенством.
- "К чему эта пытка? Если вы действительно тот, за кого себя выдаете, - человек, получите! - то все поведение ваше, все ваши ужимочки - не достойны".
Оба встали.
В белых клубах из кухни валившего смрада стоял Николай Аполлонович бледный, белый и бешеный, разорвавший без всякого смеха красный свой рот, в ореоле из льняно-туманной шапки светлейших волос своих; как оскаленный зверь, затравленный гончими, он презрительно обернулся к Морковину, бросивши половому полтинник.
Машина уж смолкла; давно уже опустевали соседние столики, и ублюдочный род разошелся по линиям острова; вдруг повсюду погасло белое электричество; рыжий свет свечки там и здесь проницал мертвую пустоту; и стены истаяли в мраке: только там, где стояла свеча да виднелся край размалеванной стенки, в залу билась с шипением белая пена. И оттуда, из дали, на теневых своих парусах, к Петербургу летел Летучий Голландец (у Николая Апполоновича это, верно, кружилась голова от семи выпитых рюмок); со столика приподнялся сорокапятилетний моряк (не Голландец ли?); на минуту глаза его сверкнули зеленоватыми искрами; но он скрылся во мраке.
Господин же Морковин, оправивши свой сюрту-ток, посмотрел на Николая Аполлоновича с какой-то задумчивой нежностью (состояние духа последнего, видно, проняло и его); меланхоли-чески он вздохнул; и глаза опустил; так с минуту они не проронили ни слова.
Наконец, Павел Яковлевич произнес с расстановкой.
- "Полноте: мне так же трудно, как вам..."
- "И что таиться, товарищ?.."
- "Я сюда пришел не для шуток..."
- "Разве нам не надо условиться?.."
- "Ну, да, да: условиться о дне исполнения обещания... В самом деле, Николай Аполлоно-вич, вы чудак, каких мало; неужели же вы могли хоть на минуту подумать, чтобы я, так, без дела, шлялся за вами по улицам, наконец, с трудом нашел предлог разговора..."
И потом, строго глядя в глаза Аблеухова, он прибавил с достоинством: "Партия, Николай Аполлонович, немедленно ожидает ответа". Николай Аполлонович тихо спускался по лестнице; конец лестницы ушел в темноту; внизу же - У двери - стояли: они; кто такое они, положительно на этот вопрос он не мог себе точно ответить: черное очертание и какая-то зеленая-раззеленая муть, будто тускло горящая фосфором (это падал луч наружного фонаря); и они его ждали.
А когда прошел он к той двери, то ло обе стороны от себя он почувствовал зоркий взглщ наблюдателя: и один из них был тот самый гигант, что тянул аллаш за соседним с ним столиком: освещенный лучом наружного фонаря, он стал там у двери медноглавой громадой; на Аблеухова, войдя в луч, на мгновение уставилось металлическое лицо, горящее фосфором; и зеленая, многосотпудовая рука погрозила.
- "Кто это?"
- "Кто губит нас без возврата..."
- "Сыщик?"
- "Никогда..."
Хлопнула ресторанная дверь.
Многоглазые, высокие фонари, терзаемые ветрами, трепетали странными светами, ширясь в долгую петербургскую ночь; черные, черные пешеходы протекали из темени; опять побежал котелок рядом с ним по стене.
- "Ну, а если я отклоню поручение?"
- "Я вас арестую..."
- "Вы? Меня? Арестуете?"
- "Не забывайте, что я..."
- "Что вы конспиратор?"
- "Я - чиновник охранного отделения; как чиновник охранного отделения, я вас арестую..."
Невский ветер присвистывал в проводах телеграфа и плакался в подворотнях; виднелись ледяные клоки полуизорванных туч; и казалось, что вот из самого клочковатого облака оборвутся полосы хлопотливых дождей стрекотать, пришепетывать, бить по плитам каменным каплями, закрутивши на булькнувших лужах свои холодные пузыри.
"Чтб же скажет вам партия?"
- "Партия меня оправдает: пользуясь моим положением в охранке, я отомщу вам за партию..."
- "Ну, а если я на вас донесу?"
- "Попробуйте..."
Вот из самого клочковатого облака стали падать полосы хлопотливых дождей - стрекотать, пришепетывать, бить по плитам каменным каплями, закрутивши по булькнувшим лужам свои холодные пузыри.
- "Нет, Николай Аполлонович, я прошу - шутки в сторону: потому что я очень, очень серьёзен; и должен заметить: ваше сомнение, нерешительность ваша меня убивают; надо было взвесить все шансы заранее... Наконец, вы могли отказаться (слава Богу, два месяца). Этого вы своевременно не позаботились сделать; у вас - один путь; и вам предстоит - выбирайте: арест,
самоубийство, убийство. Вы, надеюсь, теперь меня поняли?.. До свиданья..."
Котелочек трусил по направлению к семнадцатой линии, а шинель - к мосту.
Петербург, Петербург!
Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты мучитель жестокосер-дый: но ты - непокойный призрак: ты, бывало, года на меня нападал; бегал и я на твоих ужасных проспектах, чтоб с разбега влететь вот на этот блистающий мост...
О, большой, электричеством блещущий мост! О, зеленые, кишащие бациллами воды! Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои сырые перила сен-тябрьскою ночью я перегнулся; и миг: тело мое пролетело б в туманы.
