Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

И я чувствую, что чья-то рука хватает меня, но уже поздно.

Я лечу вниз!

И тону.

Outro

     Поверхность океана жутко твердая. Она и ударила

     и пропустила внутрь себя. В толщу воды.

     И мириады иголок пронзили холодом тело,

     вода залила мне нос и горло, скрутила волной

     и утянула вниз.

     Я искал, ради чего стоит бороться. Ради группы,

     которая распалась,

     ради всех, кто меня предал. Но не находил ни

     одной причины:

     китов здесь нет, во всем виноват микропластик.

     Мечты больше не заплывают в эту гавань,

     руки мои устали искать и вдыхать то, чего нет.

     Я вспомнил слова Смиллы:

     «Жилеты самонадуваются при попадании в воду, поэтому стеснять движений не будут. Если вдруг не сработает – как на парашюте: дерните запасное

     колечко – и вуаля».

     И я хотел так и сделать. Только силы покинули

     меня.

     Давление сдавило барабанные перепонки.

     Перед глазами вспышки. Море замерцало. Темное и синее превратилось в белое.

     Тогда я понял, что умираю.

     УУУмм ГРРр уу-уу, рррааа

     УУУмм ГРРр уу-уу, рррааа —

     донеслось из глубины.

     Ррраа, уу-уу, буу-уум

     Бууу-ууум. Бууу-ууум

     ББУУУУОООММММ —

     гул набирал высоту,

     будто кто-то с той стороны тоннеля играл

     на бас-саксофоне,

     будто кто-то с той стороны встречал меня своей

     песней,

     и этот кто-то появился из мерцающей тьмы;

     огромный, темный, исполинский, он двигался

     на меня, закрывая свет.

     И все есть тьма. И я есть тьма, впитываемая

     другой тьмой.

     И я понял, что тьма и есть кит. И эта тьма

     поглотила меня.

     Я умер.

В разных книгах и свидетельствах описывают, как оно происходит. Это умирание. Но я для себя так усвоил, что вот это умирание, предсмертие, может быть, оно у каждого свое. Макс воспарил над телом и увидел себя со стороны. А я, наоборот, увидел себя изнутри, оказался в своем сознании в разные периоды жизни.

Будто смерть – это перемещение во времени.

Меня пеленают. Крепко. Чтобы руки не двигались.

Я бегу, и падаю, и разбиваю колени в кровь на шершавом асфальте. Смотрю на алую кровь на своих руках. Мне больно. Мне страшно.

Я вожу за ниточку лошадку на колесах. И она мерно катится туда, куда я ее позову.

Ныряю в холодную воду. И выныриваю. Бабушка кричит мне, что я весь в мурашках.

Девочка из окна кидает мне самолетики. И я собираю их и отношу к ней домой. Целую стопку.

Меня ведут. Куда-то ведут. Я поднимаю взгляд и вижу больших людей. Но кто эти большие люди? Они просто пальто. И мне страшно. Я будто помню эти пальто, но не могу вспомнить людей.

И я бегу, пытаюсь выбраться из этих воспоминаний. И за каждым воспоминанием кто-то выключает свет. Будто воспоминание – это комната. И когда выключают свет – комната исчезает. И вместе со светом гаснет часть жизни. И я бегу, бегу, пока не оказываюсь в последней комнате.

В темной комнате. Как будто здесь свет выключили уже раньше. И эта комната еще живая. Я чувствую, что здесь есть стены, и иду на ощупь, но не могу до них дойти, как будто у комнаты нет физического измерения и есть только чувство, ощущение, что стены должны быть. Но я не могу до них дотянуться. Они в бесконечности от меня.

Из темноты я слышу женские всхлипы. Кто-то рыдает, и через рыдания доносится:

     When I find myself in times of trouble

Mother Mary comes to me

Speaking words of wisdom

let it be.

И я иду на эти всхлипы. И на голос. Чем ближе я подхожу, тем медленнее мелодия. Будто пленку начинает жевать. И идти от этого сложнее. Но я иду и вхожу в темный коридор. И из коридора еще в одну комнату. В ней горит свет. Мальчик сидит за письменным столом. Он оборачивается и смотрит на меня моими же глазами. Этот мальчик – я. И рядом мужчина. Он сидит со мной и рисует кита. «Когда-нибудь ты найдешь своего кита, Леня, слышишь?» – говорит он мне.

А затем он встает и уходит, и я понимаю, что он уходит навсегда. Я иду за ним и вижу уже только спину и ноги, вельветовые серые брюки и как он достает плащ и надевает зеленую шапочку (ту самую зеленую шапочку), и его спина исчезает в дверном проеме. Я слышу, как захлопывается дверь, и понимаю, что он ушел не из квартиры. Что он ушел из моей жизни. Эхо захлопнувшейся двери сквозняком проносится по квартире, по моим косточкам, заставляет меня дрожать. И я слышу тихие всхлипы. Тихие нарастающие всхлипы, срывающиеся на плач: темный, вязкий, мурашками взбирающийся к затылку, готовый сорваться в истерику. Я оборачиваюсь и вижу мать. Она сидит в нашей большой комнате с сервантом, в котором держали чешский сервиз, привезенную из Индии кем-то из родственников статуэтку Шивы и собрание сочинений Марка Твена.

И мать сидит на полу. Она никогда не сидела на полу раньше.

И в руках у нее кипа фотографий. И она медленно и отрешенно рвет их одну за другой.

Будто это не мать. Это призрак. Через кожу просвечивает существо – загнанное, дикое. Сейчас для меня опасное.

«Иди на хер… на хер пошел, понял?»

Она говорит это захлопнувшейся двери и рвет фотографию. И замечает меня. И кричит:

– У тебя нет и никогда не было отца! Ты понял? – И разрывает фотографию на части, с хрустом, будто кто-то наступил на первый снег. И медленно шепчет, пронзая воздух шипением: – Никогда не было. Ты понял? – И резко срывается на крик: – Ты понял?!

И это не мать кричит, а кричит вся комната. И затем уже чуть тише, словно заклинание, произносит:

– Я хочу, чтобы его в нашей жизни никогда не было.

И в этот момент взрывается лампочка. Всхлип. И снова крик:

– Никогда не было!

И дрожат стекла. И они взрываются. Никогда не было! Дрожат стены дома. Взрывается люстра. И меня прорывает. Я плачу. Навзрыд. Всхлипывая. Будто тону в Северном море и пытаюсь ухватить воздух. И вдруг все смолкает.

И мать встает передо мной на колени, потому что