Эльчин - Смертный приговор
Ахмед Ширкерим закончил играть "Кесме шикесте", и в гостиничном номере воцарилась странная тишина, в самой этой тишине была древность. Потом Абдул Гафарзаде сунул руку в нагрудный карман пиджака, вытащил большое портмоне из крокодиловой кожи, которое носил в кармане почти тридцать лет, и, отсчитав Ахмеду Ширкериму десять сотенных, сказал:
- Да будет впрок.
Довольный Василий взглянул на Ахмеда Ширкерима и кивнул головой, мол, видишь, я говорил...
Воодушевленный столь высокой оценкой музыки (хруст сторублевок был звонок), Ахмед Ширкерим достал из футляра скрипку, которую привез из Баку вместе с кеманчой, встал перед Розой и, снова закрыв глаза, заиграл "Очи черные", посвященные Розе, специально для нее, ей одной...
В ту ночь, засыпая, прильнув к боку Абдула Гафарзаде, Роза в тишине и темноте трехкомнатного номера-люкс отчетливо слышала стук его сердца, и в том стуке было нечто родное, чего раньше Роза не чувствовала никогда, Розе казалось, что она действительно начинает любить этого пожилого мужчину с большим волосатым животом, недавно чуждая, а теперь ставшая своей кеманча будто снова печально заиграла, ее голос просачивался сквозь тишину, и, окончательно засыпая, Роза представила себе, что это - не гостиничный номер, а ее собственный дом, а лежащий рядом мужчина - ее муж, и, внезапно ощутив семейную близость, Роза легонько погладила волосатую грудь Абдула Гафарзаде.
В Баку, на Восьмом километре, на третьем этаже трехэтажного здания, напротив сберегательной кассы, в которой Роза работала, между верхней границей уличных окон и крышей из камня была вытесана такая надпись:
1867
Мешади Мирза Мир Абдулла
Мешади Мир Мамедгусейн оглу
Когда Роза смотрела из окна кассы на эту надпись, ей казалось, что в сравнении с древностью даты, с давностью жизни Мешади Мирзы ее собственная жизнь, все ее волнения - детская игра. Теперь, в трехкомнатном номере-люкс, перед сном, легонько поглаживая волосатую грудь Абдула Гафарзаде, Роза воображала, что она не в постели, а в той давности, где жил Мешади Мирза, в нынешнем ненадежном мире если и можно на что-то надеяться, на что-то опереться, то только на эту древность - ее надежность, ее покой принесли успокоение молодой женщине...
Но раздался телефонный звонок, и по звонку Абдул Гафарзаде сразу понял, что он из Баку и в Баку что-то случилось. В первый же день приезда сюда он позвонил в Баку и на всякий случай дал Гаратель номер (он всегда так делал, бывая в других городах!). Поспешно вскочив, он схватил трубку.
- Здравствуйте, дядя Абдул. Это Омар говорит. Как вы?
- Что случилось?
- Что?
- Что случилось, спрашиваю.
- Мама заболела, дядя Абдул.
Абдул Гафарзаде вначале понял, что речь идет о матери Омара, то есть о жене Муршуда Гюльджахани, и успокоился, задышал спокойно.
Состояние серьезное?
- Что?
- Я спрашиваю, состояние серьезное, тяжелое?
- Да, тяжелое.
- Детка, так твоя же мама-бедняжка была здоровым человеком...
- Да не моя мама, э, дядя Абдул, мама Гаратель заболела. И мы приехали сюда. Из вашей квартиры говорим. Севиль сказала, чтоб я позвонил вам, а то я не беспокоил бы вас. Она очень боится...
Абдул Гафарзаде вдруг весь как ребенок затрясся (после смерти Ордухана он очень боялся внезапных смертей), как ни пытался взять себя в руки, ничего не получалось, и, больше ничего не спрашивая, он бросил трубку на рычаг - и счастье с Розой, и весенняя свежесть, заполнившая все его существо за шесть московских дней, в мгновение начисто исчезли. Абдул Гафарзаде торопливо умылся и стал одеваться. Роза проснулась, включила бра над головой и села в постели, одеяло соскользнуло с груди, упало на бедра, но теперь грудь Розы в свете бра была обыкновенной женской грудью.
- Что случилось?
- Мне надо уезжать, Роза...
- Куда?
- В Баку.
- А я?
- Ты сколько хочешь гуляй здесь. Иди... как, ты говорила, зовут этого человека? Да, Асатур... Вот и повидайся с ним... Вася тоже останется, как захочешь, он тебя привезет...
Надев пиджак, Абдул Гафарзаде позвонил, разбудил Василия, велел ему спуститься и подождать его на первом этаже. Потом сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил свое большое портмоне из крокодиловой кожи, положил три тысячи на телевизор и сказал Розе, смотревшей на него все еще сонными глазами:
- Это тебе.
Роза, прищурившись, внимательно посмотрела на Абдула Гафарзаде:
- Что?!
- Эти деньги - твои.
Роза вдруг вскочила с места, как кошка бросилась к телевизору и, схватив с телевизора деньги, швырнула их на пол.
- Кто я такая, по-твоему? Ты что мне деньги суешь?! За услугу?!
Абдул Гафарзаде в ту же ночь улетел в Баку.
Конечно, те три тысячи рублей были ничто в сравнении с шубой из выдры, которую он купил Розе, с золотым браслетом, жемчужным ожерельем, гарнитуром из бриллиантовых серег и кольца, японским сервизом на двадцать четыре персоны... Но поступок Розы в ту ночь, ее слова: "Кто я такая, по-твоему? Что ты мне деньги суешь?!" - так понравились Абдулу Гафарзаде, что, хотя с тех пор они больше не были с Розой близки (Абдул Гафарзаде не любил повторов), при посредстве Василия он устроил ее на заочное отделение Института народного хозяйства, чтобы она стала квалифицированным экономистом. Вообще после той прекрасной незабываемой московской весны Абдул Гафарзаде часто думал о Розе и искренне хотел, чтобы эта молодая женщина была счастлива, и столь же искренне не хотел, чтобы она распустилась, попала в дурные руки. Он даже подумывал, не женить ли Василия на Розе, но пока не пришел к решительному выводу.
А три тысячи рублей так и оставались в номере-люкс рассыпанными по полу, и после ухода Абдула Гафарзаде Розе, конечно, пришлось собрать хрустящие сторублевки с пола по одной...
12
Встреча
Хосров-муэллим никогда в жизни не видел дочерей Калантара-муэллима, однако вначале часто, потом все реже, но даже и сейчас, когда календарь века перешагнул восьмидесятую отметку, тех девочек он время от времени видел во сне. У них не было лиц, вернее, их лица были будто за тюлевыми занавесками, они хором плакали, слезы из глаз текли у них как сель, лились по улицам, сливались в море, и Хосров-муэллим во сне боялся утонуть, умереть в море слез, пролитых дочерьми Калантара-муэллима. Кто-то, очень возможно, что жена Калантара-муэллима - за долгие годы Хосров-муэллим забыл ее лицо, - утешал и девочек, и Калантара-муэллима, и Хосрова-муэллима, который все это видел во сне (и во сне знал, что это только сон...): "Вода-это к ясности-Вода - это к ясности..."
Правда, Хосров-муэллим знал, что всё это сон, но и зная это, боялся утонуть в море слез, а Калантар-муэллим, сидя в маленькой лодке, плавал в том море. "Слушай, у меня дела хороши, - говорил он, - потому что мне с самого начала повезло. Что ж, что я отец семерых дочек? Моя жена из полкило мяса готовит так много и к тому же так вкусно, что мы доесть не можем. А когда живот полный - значит, дела отличные. Значит, и химию детям преподавать будешь хорошо". И Калантар-муэллим смеялся, но Хосров-муэллим знал, что, в сущности, это не смех, а плач, потому что из глаз Калантара-муэллима текли слезы, наполняли лодку, и лодка исчезала, и Калантар-муэллим исчезал, и Хосров-муэллим понимал, что Калантар-муэллим утонул в море слез, и боялся, что сам утонет, а девочки все плакали, и воды прибывало...
Тогда Арзу сказала Хосрову-муэллиму: "Мне-то что, я одна... А у Калантара-муэллима, бедняги, семь дочек остались..."
После этих слов Хосров-муэллим если где видел нищенку, думал, что это обязательно дочь Калантара-муэллима, останавливался, вглядывался в лицо нищенки, хотел отыскать и всегда находил в ее лице сходство с Калантаром-муэллимом, а нищенка так пугалась его взгляда, что убегала...
Количество девочек, которые снились Хосрову-муэллиму, бывало большим, бывало маленьким, но как бы много или мало их ни было, они были семью дочками Калантара-муэллима, семью девочками-сиротками, которых Хосров-муэллим не видел никогда в жизни.
Кончались семидесятые годы, и старуха Хадиджа верно говорила: Хосров-муэллим впервые за свою долгую жизнь (и как видно, в последний раз...) летом поехал отдыхать. Был август, в Баку стояла жара, Хосров-муэллим получил на почте отпускные (последний год перед пенсией он работал в киоске), прибавил к собранным за годы двумстам рублям и, купив билет в общий вагон поезда "Баку - Кисловодск", под вечер уехал.
Последний раз Хосров-муэллим садился в поезд в 1956 году, когда возвращался в Баку из Томской области. Целыми днями, вот так же сидя перед окном общего вагона, он смотрел на сменяющие друг друга дорожные картины, но, в сущности, ни одной из них не видел, а видел поднимающийся в Шушу фаэтон Ованеса-киши, разноцветного мертвого петуха, Красного Якуба у шлагбаума, преградившего дорогу на Гадрут, костер, горящий в шести километрах от Гадрута, все вглядывался в лицо Хыдыра-муэллима (он еще не знал, что Хыдыр-муэллим был расстрелян семнадцать лет назад - в один из зимних дней 1939 года, узнал только в Баку), рассматривал каждую черточку этого лица, все хотел разобраться, понять Хыдыра-муэллима, и порой ему казалось, что Хыдыр-муэллим это не Хыдыр-муэллим, а Мамедага Алекперов, потому что после семнадцати лет разлуки в поезде, который идет в Баку, если смотришь в окно общего вагона и думаешь о Хыдыре-муэллиме, то сам не замечаешь, как на стекле появляется лицо Мамедаги Алекперова, следователя. Поезд, шедший из Томской области, и дни, которые он просиживал перед окном общего вагона, - все осталось в прошлом. И по мере того, как годы сменяли друг друга, и костер, в шести километрах от Гадрута, и торжество в доме Алескера-муэллима, и холод Нарыма - все перемешалось, превратилось в какой-то клубок, порой так сжимавшийся, съеживавшийся, что делался величиной с орех и застревал в горле Хосрова-муэллима, и тогда казалось, что вот сейчас сердце лопнет, вот сейчас смерть придет, но смерть не шла, сердце не разрывалось, и выходило, что раз живет мир, надо жить и Хосрову-муэллиму...
