Полжизни - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Николай Иванычъ! позвали меня, не то радостнымъ, не то убитымъ голосомъ.
Я обернулся и простоялъ съ минуту, болѣе чѣмъ удивленный; она сидѣла, облокотясь рукой о спинку ска-мейки и опустивъ голову; всѣ черты вытянулись и глаза совсѣмъ потухли.
— Что вамъ угодно, графиня? спросилъ я, садясь рядомъ съ ней.
Она точно очнулась отъ сна.
— Я много виновата передъ вами, кинула она мнѣ лихорадочнымъ голосомъ, не судите меня; Бога ради, не судите! Тамъ, во Флоренціи, изъ-за этой безумной затѣи съ велосипедомъ, я вамъ насказала Богъ знаетъ чего… Не мнѣ васъ укорять…
— Полноте, что за счеты, успокоивалъ я ее, еще не совсѣмъ владѣя собой. Отъ звука ея голоса у меня точно мурашки пошли по спинѣ.
— Мнѣ нужно съ вами видѣться сегодня, сказала она уже другимъ, рѣшительнымъ голосомъ; теперь я слишкомъ взволнованна… и эта жара…
— Гдѣ же? почти шепотомъ спросилъ я.
— Гдѣ?.. Намъ необходимо быть совершенно однимъ. Вы знаете это cafffé, вотъ тутъ, противъ сада, съ мостикомъ, гдѣ есть также купальни: еще тамъ бываетъ такая ужасная музыка… Будьте тамъ въ десять часовъ, не раньше… Когда перейдете мостикъ, возьмите налѣво… Тамъ есть такая насыпь по берегу… Такъ подъ этой насыпью ждите меня…
Она встала, оправилась и подняла вуаль.
— Будете? спросила она меня, и глаза ея вспыхнули. Вы великодушны, я знаю… Скажу вамъ одно — вы только и способны помочь мнѣ. Прощайте.
Мнѣ пожали руку крѣпко и горячо. Я промолчалъ и не могъ оторваться отъ ея удалявшейся фигуры до той минуты, когда она исчезла на поворотѣ.
Я все разомъ забылъ: и трехнедѣльнюю презрительную холодность, и сцену съ велосипедомъ, и тревогу послѣднихъ дней. Я ей нуженъ былъ. Вотъ что меня всего наполняло. «Пришло> прошепталъ я, чувствуя, что не обманываюсь, что оно въ самомъ дѣлѣ пришло…
XXIX.
Еще не было десяти часовъ, когда я, укрываясь, точно какой гидальго, положительно боясь наткнуться на Рѣзваго или на графа, пробирался къ мостику того демократическаго заведенія, гдѣ мнѣ уже пришлось разъ напиться табачной гущи подъ именемъ «cafffènero». Съ мостика повернулъ я налѣво, какъ мнѣ говорила графиня. Направо начиналась большая площадка, вся уставленная столами и стульями, въ перемежку съ малорослыми деревьями, и освѣщенная низкими керосиновыми фонарями. Въ этотъ вечеръ жестокая роговая музыка что-то дудѣла, и гулъ ея разносился по морю съ раздражающей звонкостью.
Нашелъ я насыпь и проходъ около самаго берега. Графини еще не было. Я принесъ два стула и поставилъ подъ самую насыпь, такъ чтобы насъ не видно было сразу, если кому-нибудь придетъ охота заглянуть въ этотъ уголъ. Теплый вѣтерокъ пахнулъ мнѣ въ лицо, когда я, въ волненіи, подошелъ къ водѣ; пахнулъ, но не освѣжилъ. Никакой надежды, никакихъ обольщеній не было во мнѣ. Я зналъ только, что надо «что-то» сдѣлать, и я это во что бы то ни стало сдѣлаю. Но голова и воля сами по себѣ, а сердце и пульсъ сами по себѣ…
Слышу черезъ пять минутъ шумные итальянскіе голоса; все ближе, и ближе, и цѣлое общество изъ трехъ дамъ, двухъ кавалеровъ и одного худаго франтоватаго аббата вваливается на площадку, гдѣ я стоялъ.
Я такъ и обмеръ. Общество шло прямо къ нашей засадѣ, и двѣ дамы преспокойно разсѣлись на моихъ стульяхъ, аббатъ влѣзъ на самую насыпь, и тамъ возсѣлъ на стулъ, откуда сталъ балагурить съ дамами.
Моя пытка продолжалась не меньше десяти минутъ. Я ужь рѣшался бѣжать на мостикъ и остановить тамъ графиню. Но |вотъ аббатъ слѣзъ съ вышки, дамы сказали, что имъ хочется къ Панкальди, и все общество удалилось.
Еще пять долгихъ, почти безконечно-долгихъ минутъ… Тутъ я еще разъ почувствовалъ, что мнѣ не больше двадцати лѣтъ отъ роду.
— Вы здѣсь? послышался, наконецъ, въ темнотѣ звонкій грудной шопотъ, и графиня, пробираясь между деревьями, вышла къ берегу.
— Здѣсь, здѣсь; стулья я приготовилъ.
Я это выговорилъ съ такой негеройской заботливостью, что Леонидъ Петровичъ, будь онъ тутъ, ужь конечно бы не запылалъ ревностью.
— Благодарю васъ, сказала съ особымъ удареніемъ графиня; подойдя ко мнѣ, она взяла меня за руку и сама подвела къ стульямъ.
Луна шла на ущербъ, и только отблескъ моря позволялъ мнѣ разглядѣть ея лицо. Оно было возбуждено, но движенія казались спокойными.
— Онъ долженъ ѣхать! выговорила она однимъ духомъ, точно продолжая какой-то споръ.
Я понялъ, кто этотъ «онъ».
— Но онъ такъ не уѣдетъ… Онъ захочетъ узнать все и говорить съ графомъ, а я не допущу этого. Я не приму отъ него никакой жертвы… Заклинаю васъ: все, что вы услышите — умретъ въ васъ. Да?
— А когда же я вамъ измѣнялъ? спросплъ я.
— Вѣрю, вѣрю… Николай Иванычъ, мое положеніе требуетъ… рѣшительнаго шага. Докторъ сказалъ мнѣ сегодня…
Она произносила эти отрывочныя фразы съ тревогой, сразу напомнившей мнѣ сцену въ тратторіи. Но не за себя она такъ волновалась.
— Какъ же быть, графиня? Приказывайте.
Мои слова, сказанныя суховато, вывели ее изъ крайняго возбужденія. Она перевела духъ и выговорили медленнѣе и тверже:
— Не приказывать вамъ пришлая, спросить васъ… вы имѣете полное право сказать: я васъ больше не знаю, графиня, ничего вы не заслуживаете, кромѣ…
— Къ чему все это? перебилъ я. Мнѣ сдѣлалось слишкомъ больно отъ такого предисловія.
— Какъ хотите, такъ и отвѣтите, продолжала она. Я не о себѣ… Обманывать графа я не буду: это было бы черезчуръ дерзко. Но ребенокъ не долженъ родиться ничьимъ. Ему надо имя, ему надо пользоваться всѣмъ, чѣмъ моя дѣти пользуются… Или я умру вмѣстѣ съ нимъ, или это такъ будетъ!
Она выпрямилась, ея бледное лицо все судорожно вздрогнуло. Звуки голоса были прежніе: говорила мраморная женщина голубой комнаты.
— Живите, живите, шепталъ я, беря ее за трепетную руку; все что только я въ силахъ…
— Васъ графъ уважаетъ, онъ васъ и любитъ больше всѣхъ, кромѣ меня и дѣтей. Отъ васъ онъ все выслушаетъ. Говорите съ нимъ, вспомните, что вы добрый, добрый, безконечно добрый. Я не подсказываю вамъ ничего, вы сами вольны въ каждомъ вашемъ словѣ… Но спасите ни въ чемъ неповиннаго
