Полжизни - Петр Дмитриевич Боборыкин
«Вотъ оно что, выговорилъ я про себя, давно бы такъ.
— Придется оставить ее еще на зиму въ Италіи, продолжалъ графъ серьезно и заботливо, я думаю въ Римѣ… климатъ тамъ лучше… она еще не настаиваетъ на этомъ, но я самъ ей предложу… Какъ мнѣ ни горько быть съ ней въ разлукѣ,—но довольно предаваться малодушна… И вы меня за это похвалите, не такъ-ли, Николай Иванычъ?
«Такъ, такъ» поддакивалъ я мысленно, но вслухъ не могъ выговорить.
Въ болѣе глубокіе тайники души своей, Платонъ Дмитріевичъ не впускалъ меня. Все-жь лучше, что онъ передѣлалъ себя на этотъ фасонъ. На долго-ли? Мнѣ уже поздно было спрашивать.
Я желалъ уйти отъ всякихъ интимныхъ изліяній и наблюденій и ждать «чего-то» въ тихихъ бесѣдахъ съ Наташей, но мнѣ и это начинало не удаваться: я самъ незамѣтно проникался особой тревогой, точно будто я хотѣлъ какого-нибудь новаго взрыва, бурнаго столкновенія съ графиней. Это былъ послѣдній «рефлексъ» выгорѣвшей страсти. Кто прожилъ съ мое знаетъ, — трудно или легко сразу, въ какихъ-нибудь двѣ-три недѣли, разорвать все съ женщиною, на которую когда-то чуть не молился. Графъ, какъ ему ни жутко приходилось, все-таки былъ въ своей обычной роли. Особой нѣжности онъ никогда не видалъ отъ супруги. Онъ надѣялся и ждалъ, думая, что рано или поздно — пойдетъ по-старому. А я? Съ самаго пріѣзда въ Ливорно, не знаю, — сказала ли мвѣ графиня счетомъ пять словъ? Не то было горько, что тутъ находился другой счастливецъ, а то, что ничего не осталось изъ прежней задушевной жизни, ни пониманія, ни симпатій, ни общихъ интересовъ, ничего!.. «Неужели, въ самомъ дѣлѣ, спрашивалъ я себя, все, что меня влекло и очаровывало, и даже подавляло когда-то въ этомъ существѣ —миражъ, наивный самообманъ? Неужели она отвернулась отъ меня, какъ «власть имѣющая»? Вѣдь выходка у велосипеда — придирка; а если не придирка, то въ ней нѣтъ и тѣни, не только уваженія ко мнѣ, но простаго человѣческаго чувства.»
Да, такъ оно было. Графиня вела себя со мною, точно будто я провинился передъ нею, я упалъ въ ея глазахъ. Даже удивительно, почему она при всѣхъ не сказала:
— Что это вы здѣсь все торчите, Николай Иванычъ? Вамъ бы пора домой, хозяйство наше совсѣмъ безъ призора!
И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ я жилъ? Мое присутствіе было для нея — острый ножъ. Останься у ней въ сердце хоть капля дружбы ко мнѣ— она нарочно бы облеклась въ холодъ и пренебреженіе. Ей такъ было ловчѣе; а супругъ и не замѣчалъ даже того, что между нами пробѣжала черная кошка.
Общій столъ въ отелѣ и общія прогулки дѣлались для меня не меньшей пыткой, чѣмъ «Панкальди» для Наташи.
XXѴIII.
Прошла еще цѣлая, большая, водяная недѣля. Я началъ бояться за себя не на шутку; а вдругъ какь я не выдержу и ударюсь бѣжать изъ Ливорно?
Даже Наташа стала спрашивать, почему на меня находить какая-то тревожность, и не прекратить-ли мнѣ купанье?
Я и отъ нея началъ удаляться. Въ самые жаркіе часы дня, когда водяная жизнь стихнетъ, и только въ садикѣ сидятъ подъ сосенками няньки съ дѣтьми или какой-нибудь древній итальянецъ съ газетой, я ходиль, не боясь солнечнаго удара, безъ зонтика, по берегу или по бульвару, гдѣ тоже не было тѣни. Эта ходьба на припекѣ успокоивала меня.
Въ одну изъ такихъ прогулокъ я присѣлъ на бульварѣ, подъ жидкой тѣнью деревца, съ блѣдной хвоей, похожей на кипарисную; скамейка пригодилась около садика, гдѣ по вечерамъ бываетъ музыка и даютъ французскія оперетки, наискосокъ воротъ, ведущитъ въ городъ. Между шоссе и крѣпостнымъ валомъ раскинутъ плохенькій скверъ, насквозь пропекаемый солнцемъ. Проѣдетъ фіакръ, и кучеръ, изнывающій отъ жары, непремѣнно крикнетъ вамъ: «La vole?» Протащится какая-нибудь прачка или судомойка босая, въ шлёпанцахъ безъ пятокъ, лѣниво пронесетъ ходячій торговецъ зонтики, и на всю набережную, съ какимь-то вывертомъ запоетъ: «Ombrelli, ombrellajo!» И потомъ опять все затихнетъ, до новаго шума коляски или до грохота поливальной бочки, которая прибьетъ маленько пыль, но не освѣжитъ раскаленнаго воздуха.
Я все себѣ сидѣлъ на скамьѣ, На балконъ перваго этажа въ угольномъ домѣ, гдѣ внизу распиваютъ разные напитки, вышли три восточныя фигуры: два турка въ фескахъ и европейскомъ платьѣ, тучные и широколицые, и третій въ турбанѣ, точно синьорь Сальвини въ «Отелло». Имъ такъ же хорошо было на солнцѣ, какъ и той маленькой ящерицѣ, которая только-что предъ тѣмъ перебѣжала черезъ бульваръ, мелькая своимъ зеленовато-бурымъ хвостикомъ. Турбанъ вкусно такъ скалилъ зубы и слегка щурился; фески обернулись въ сторону воротъ и начали во что-то вглядываться.
И я поглядѣлъ въ ту же сторону. Извощичья карета остановилась, не доѣзжая шоссе; изъ нея вышла высокаго роста женщина въ батистовомъ платьѣ съ кружевами, и въ широкой соломенной шляпѣ съ томнымъ вуалемъ. На нее-то и уставились фески. Турбанъ присоединился къ нимъ.
Дама перешла торопливо черезъ шоссе, распустивъ зонтикъ, прикрывшій совсѣмъ ея лицо. Она направлялась къ тому мѣсту, гдѣ я сидѣлъ. Только въ пяти шагахъ я узналъ походку и платье графини. Я притихъ, кажется даже притаилъ дыханіе. Въ головѣ моей сейчасъ-же запрыгали такіе образы, отъ которыхъ я сильнѣе всего открещивался. Графиня поровнялась со мной и не обратила на меня никакого вниманія; она даже и не замѣтила, сидитъ тутъ кто-нибудь, или нѣтъ. Она спѣшила добраться поскорѣе до перваго поворота въ садикъ: это видно было по тому, какъ она шла. Черезъ нѣсколько секундъ она повернула и совершенно скрылась за зеленью.
Я снялъ шляпу и отеръ себѣ лобъ. Меня бросило въ особый жаръ. Не стану исписывать нѣсколькихъ страницъ, чтобы повѣрнѣе схватить, что у меня закопошилось на душѣ. Фактъ былъ самый обыденный. Графиня могла, просто съѣздить въ городъ купить какого-нибудь тюлю или рюшу; но эта остановка у сквера, эта поспѣшность въ походкѣ, это желаніе поскорѣе скрыться въ садикѣ— все показывало слишкомъ ясно, что она ѣздила куда-нибудь тайкомъ. Но и въ этомъ что же было для меня новаго? А вотъ подите, — цѣлыхъ пять минутъ во мнѣ царствовалъ переполохъ, и не безъ особаго напряженія воли подавилъ я свое волненіе. Когда я всталъ и пошелъ назадъ, вопросъ: куда ѣздила графиня? — уже не разжигалъ меня. Я вспомнилъ, что меня ждетъ Наташа.
Въ садикъ повернулъ я машинально, какъ часто это дѣлалъ, и вплоть до аллеи сосенокъ даже не отдавалъ себѣ полнаго отчета, иду ли я
